— Отсюда с горы пойдем, с горы всегда легче, — ответил старик Терентий.
Они снова помолчали. Каждый думал о своем: Федя — о том, как бы поскорей добраться до землянки какой–нибудь, чтобы отогреться, а старик — о своей прошлой жизни, о своем доме, о детях, о яблонях.
Кругом чернели во тьме обгорелые стволы и пни, и ветер рыдал, заметая мертвых поземкой.
— Что прожито, то отрезано, — сказал вдруг старик.
— Жалеешь, папаша? — спросил Федя.
— Жалею, ясное дело. Я на своем веку много горя видел. Войны, лютость… Жил трудно. Все надеялся, что полегчает… А ты что видел?.. По младости ничего.
Старик вдруг испугался: не замерз бы Федя, уж больно ослаб парень, и тогда он, старый Терентий, останется совсем один. Он поднял Федю, и они поползли дальше, до того густо покрытые снегом, словно в маскировочных халатах.
Они ползли молча.
Угасли ракеты, лишь завывала метель да гулко иногда отрывался где–то выстрел и прозрачно мерцали в плотном снегопаде редкие звезды.
Над Севастополем нависла ночь, исполненная хаоса и муки. С моря била корабельная артиллерия, озаряя горизонт желтыми вспышками залпов. Казалось, из–под горизонта пробиваются далекие, слабые, трепетные проблески зари.
1948–1962