После этого вечера, Ника уже безо всякой боязни приходила в скрипторий. Она была заинтригована таинственной Режиной и та стала занимать в ее мыслях слишком много места. Ника понимала, что надо быть терпеливой и такой человек, как Режина не будет сразу откровенен с новым другом, что доверие еще нужно завоевать, но чисто женское любопытство зудело и не давало покоя. В конце концов, как-то вечером, сидя в своем летнем домике у очага, грея в котелке над огнем воду для травяного отвара и снимая с яблок кожурку, она спросила Терезию:
- Скажите, матушка, почему к сестре Режине так относятся? Пусть она ведьма, но она ведь защищает обитель и сестер.
Старая монахиня, по своему обыкновению, ответила не сразу.
- Мы все молимся за нее, - произнесла она. - Потому что видим ее искреннее раскаяние и, как нелегко дается ей ее послушание. Она не раз спасала нашу обитель за те пять зим, что живет здесь, распознавая враждебную нам магию, ограждала нас от нее. Но она ведьма и здесь ничего не поделаешь.
Все дни Ники, начиная с самого утра и до захода солнца, были насыщены до того, что она едва живой добиралась до постели. Под ее рясой почти не угадывалось тела, а на лице остались одни глаза. Но она была рада этому, потому что у нее не оставалось ни времени ни сил подумать о другом... о том, о чем думать себе запретила.
Сразу после утренней службы, ею завладевала сестра Изабелла, уделяя ей, как вновь прибывшей, больше внимания. Но добившись слаженного пения хора, она, как шепнули ей сестры хористки, теперь выбирала, кто из них будет солировать. Дело в том, что в середине месяца Листопада в обители, ежегодно, проводился праздник в честь святого Асклепия. Длился он всю седьмицу и каждый день этой праздничной недели шло торжественное богослужение на которое съезжались все прихожане и почитатели святого. Считалось, что именно в эти дни Асклепий являет чудеса исцеления. В это, благословенное для деревни время в гостинице не хватало мест и в каждом доме ютилось по несколько постояльцев.
Как-то сестра Изабелла распустив сестер после распевки, оставила Нику, объявив ей, что именно ее она выбрала петь соло. Вот и получилось, что репетиции на хорах вместе с дополнительными занятиями с сестрой Изабеллой, затягивались с завтрака и до обеда. После, Ника была занята в больнице, огороде, или саду и не всегда ей удавалось выбраться в скрипторий. Но если это, все же случалось, она, заходя туда, непременно здоровалась, даже если там, в это время, никого не было. Просто знала, что Режина слышит ее, чувствует, что ли. Иногда Режина выходила, садилась на свое место позади Ники и молча сидела все то время, что Ника работала, переписывая с книг рецепты или выискивая в записях древних, упоминания о Зуффе. И как только Ника, поднималась и прощалась с ней, она поднималась и уходила тоже. Как-то раз, захлопнув томик который читала, Ника со вздохом, откинулась на деревянной скамейке и обернулась. Сестра Режина, как всегда, сидела за пюпитром в кабинете напротив.
- Позволишь мне кое о чем спросить тебя? - Ника устала так, что не хотелось двигаться.
Окна закрыла глухая осенняя мгла, мерно стуча в них холодным дождем.
- Почему ты здесь?
Режина долго сидела молча, не шевелясь, пока Ника зябко кутаясь в тонкий плащ, уговаривала себя подняться и уйти. Потом, словно на что-то решившись, повернулась к Нике. Лицо ведьмы по-прежнему было скрыто капюшоном, открывая лишь округлый подбородок и полные губы.
- Я знала одного священника: жалкое, никчемное существо. Он тревожил меня, а я не могла понять почему. Им помыкали все, кто хотел и кроме презрения он не вызывал ничего. Он был так безволен, что никому, ни в чем не мог отказать, - бесстрастным голосом рассказывала Режина. - Мир ничего не потерял бы, лишившись его, никто бы не заметил его исчезновения. Когда над ним потешались, осмеивали, бранили, он лишь улыбался, качая головой. Его, просто, не замечали. Однажды, изгоняя беса, которого я напустила на одну девку, он своей кровью изничтожил его. А перед смертью, истекая кровью, лишь бормотал свои молитвы, да улыбался блаженной улыбкой. Я стояла и спокойно смотрела, как он умирает, досадуя на то, что умирает он слишком быстро. Не знаю, получил ли он, столь вожделенную им благодать, но с миром, после его ухода, что-то случилось. Мир стал другим. Люди той деревни сделались злее и ожесточеннее, их шутки стали грубы и говорили они только о деньгах и прибытке, а за миску похлебки могли убить. Они перестали доверять друг другу и тут вовсе не было моей вины. Просто больше не существовало того, к кому можно было прийти и излить душу с тем, чтобы тебя просто выслушали, а не осмеяли, изругали или принялись навязывать свои советы. Не стало того, кто мог жить не оглядываясь на блага и говорить о всякой глупости, а глупостью было все то, что не имело отношения к звонкой монете и корове. Оказалось, мир многое потерял, лишившись этой незамутненной души, которую священник имел мужество сохранить и давал поддержку другим, тем кто издевался над ним. С тех пор раскаяние стало моим горьким хлебом.