– Но твое самоубийство, мой друг, подтвердит позорящие тебя сплетни, – возразил Чаадаев.
Значит, он должен убить Фон-Фока, который, по молве, совершил над ним бесчестие?..
– Но если ты убьешь Фон-Фока – ты принесешь невинного человека в жертву мнению света. А мнение света, мой друг, должно презирать…
Чаадаев вот о чем думал: не следует ли за помощью обратиться к правительству? Ведь наше общество, как ребенок, ждет указания наставника. И одна аудиенция государя – или просто милостивая беседа при случайной встрече на прогулке – тотчас прекратит всякие толки…
Но разве Александр захочет вникать в дела переводчика Коллегии иностранных дел? Разве захочет Фон-Фок или, например, управляющий министерством внутренних дел граф Кочубей изъяснять всем истину и изобличать клевету?..
Что же ему делать?.. Пушкин не находил решения.
XII
В комнате было холодно. Решительная Надежда Осиповна поступила мудро: ее сын день и ночь где-то пропадает – она распорядилась не топить, дрова в этом году были особенно дороги.
Холод, от которого коченели руки, мешал. Мучительное внутреннее напряжение не давало сосредоточиться… Стихи не шли… Всем друзьям – а их было множество – он поручил: найти обидчика. Обидчик вот-вот должен был найтись, ожидала дуэль…
Рука упорно рисовала в альбоме пистолеты.
Уже несколько раз его предупреждали: на него пишут доносы; он ведет себя слишком откровенно, высказывается слишком резко – на него обратили внимание; например, в театре он расхаживал с портретом Лувеля, убийцы герцога Беррийского, подписанным: «Урок царям»; он позволяет шутку: французскую актрису госпожу Пижо именует не иначе как госпожа Жопю, а это почти антигосударственный выпад…
Что ж… он будет себя вести еще более дерзко и откровенно! Он не намерен скрывать своих убеждений. И пусть лучше правительство посадит его в крепость, пусть сошлет в Сибирь – это все же будет выход из невыносимого положения.
XIII
Ранним утром, в сопровождении двух офицеров, Пушкин подошел к известному особняку графа Остермана-Толстого – настоящей городской усадьбе, выходящей одной стороной на Английскую набережную, а другой – на Галерную улицу. Несмотря на свои богатства – поговаривали, что отделка двухсветной залы обошлась хозяину в пятьдесят тысяч рублей и во время пышных приемов он развлекает гостей сценами с медведями и орлами, – граф дворовые флигели сдавал внаем.
К одному из этих флигелей устремился Пушкин. Офицеры были его секундантами.
– Не здесь ли, – спросил он каким-то не своим, обычным, а напряженным и вкрадчивым голосом, – не здесь ли живет господин Денисевич? Мне дан адрес…
В этот ранний час молоденький армейский офицер, вышедший на крыльцо, еще не был вполне одет. Увидев полковника в форме преображенца и офицера в форме Генерального штаба, он смутился.
– Прошу вас, господа. – Он обращался к военным. – Господин Денисевич отлучился по делу и сейчас же вернется…
Все вошли в дом.
– Раздевайтесь, господа! Садитесь, господа… Гости разделись, но сесть отказались.
По тому, как они молча расхаживали, погромыхивая саблями и шпорами, они пришли не с простым визитом. Низкорослый, курчавый штатский в модном фраке, вскинув голову, разглядывал освещенное тусклой масляной лампой жилище. Нужно было ждать неприятностей…
Так и оказалось.
Вошел плотный, массивный армеец, штабс-капитан. Он тоже смутился, увидев гвардейцев.
– Вот и господин Денисевич, – воскликнул молоденький его товарищ.
– Господин Денисевич, – тотчас обратился к нему
Пушкин, но опять каким-то не своим, а вкрадчивым голосом.
– Что вам угодно, молодой человек?
– Вы прекрасно знаете, господин Денисевич, что мне угодно! – Голос вдруг зазвенел, даже сорвклся, как звучит и срывается натянутая струна.
Денисевич остановился перед ним. Вид бравого широкоплечего штабс-капитана произвел на низкорослого Пушкина особо раздражающее впечатленье. К лицу его прилила кровь, глаза широко раскрылась, так что заблестели белки, губы угрожающе выпятились.
– Вы вчера в театре, – сдерживая беиенство, сказал он, – вчера в театре, при многих посторонних, меня поучали, как школьника, как должно себя вести… – Он вынул из кармана часы на золотой цепочке. – Вы назначили в восемь часов. Вот! До восьми – еще четверть часа. Мы успеем договориться об условиях. Я привел секундантов: полковник Катенин, поручик Мансуров…
– Вчера в театре вы вели себя нехорошо, неприлично, – густым басом, солидно сказал штабс-капитан, стараясь не замечать офицеров-гвардейцев.
Смех – напряженный, срывающийся и полный бешенства – вырвался из горла Пушкина.
– О нет… – Он передохнул, будто ему не хватало воздуха. – Я не затем пришел, чтобы слушать наставления… Ваш сосед конечно же не откажется быть секундантом… – Он высоко вскинул голову. Его душа требовала отмщения.
– Но вы еще молодой человек… – Денисевич старался не замечать гвардейцев.
– Да, я не старик!
– Вчера вы кричали, вы мешали соседям, вы не давали мне слушать пьесу…
– Мы будем драться.
– А драться… Я штабс-офицер, а вы неизвестно кто…
Гвардейские офицеры громко засмеялись. Денисевич покраснел.
– Но, господа, позвольте узнать, в чем дело, – вмешался молоденький офицер.
Штабс-капитан повторил решительно:
– Я просил вас прийти, чтобы сказать, что вчера вы вели себя неприлично! – Он подкрутил ус. – А драться с вами я не намерен. – И он сделал пальцами в воздухе отрицательный жест.
– Разрешите вам заметить, – в бешенстве воскликнул Пушкин, – что и этот ваш жест пальцами в моем направлении – тоже весьма неприличен!
– Но позвольте узнать, в чем дело, господа! – повторил молоденький офицер.
– Моя фамилия весьма известная, я – Пушкин… Вам не стыдно иметь со мной дело!
И как только Пушкин назвал себя, молоденький офицер стремительно подошел к нему:
– Как! Вы…
И разыгралась сцена, которая теперь так часто происходила при встрече Пушкина с восторженными его поклонниками.
– Вы – Пушкин?.. Но позвольте представиться: Лажечников… Но, господа, позвольте мне переговорить с моим товарищем…
И, отозвав в сторону штабс-капитана, Лажечников принялся горячо объяснять ему, кто такой Пушкин, и убеждал принести извинения. Ведь это – Пушкин!
Штабс-капитан слушал, понурив голову. Ему нелегко было из-за пустяка, из-за какого-то мальчишки, ставить на карту долгую и трудную свою карьеру. Наконец он сдался.
– Господа, господа!.. – восторженно провозгласил Лажечников.
– Признаю себя виновным перед господином Пушкиным в необдуманных словах в театре… – сказал штабс-капитан с тем брезгливым выражением на лице, которое появлялось у него и тогда, когда в полку, во время пирушки, ему приходилось каламбурами и остротами смешить более богатых и знатных однополчан.
Его мундир служдки-армейца казался тусклым рядом с вышитыми золотом мундирами гвардейцев, а его лицо – топорным, простецким рядом с их холеными лицами.
– И виновным в необдуманном движении пальцами в этой комнате, – подсказал Пушкин.
Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на него.
– Хорошо, и в необдуманном движении пальцами, – сказал он. И, вздохнув, протянул Пушкину руку.