– Подождите, господин Каразин, – прервал его Кочубей. Торопливость и горячность этого человека мешали ходу его мыслей.
– Но, ваше сиятельство, я думаю о нашей России! – Каразин огляделся, отыскивая стул. Он тщетно ожидал, что ему предложат сесть. – И я посчитал своим долгом предуведомить правительство…
– Вы прислали мне это… – Кочубей держал в руке листок доноса, – с тем намерением, чтобы я представил его императорскому величеству?
– Точно так, – скороговоркой подхватил Каразин. – Но, ваше сиятельство, может быть, сами выражения, мною употребляемые, недостаточно удачны?.. – Каразин опять оглянулся, отыскивая стул. – Вы первый из сановников нашей империи, вы – энергичный и твердый деятель…
Граф Кочубей нахмурился. Эти похвалы в его адрес были не только не обязательны, они были дерзостью. Он бросил пытливый взгляд на странного корреспондента, засыпавшего его доносами. Однако он сдержался.
– Вы считаете, есть опасность?
– О да, величайшая опасность! – воскликнул Каразин, даже припрыгнув на месте. – Величайшая опасность, ваше сиятельство!
– Какая же опасность?
– О, величайшая, ваше превосходительство. – В Каразине будто что-то взорвалось. – Я думаю о нашей России, я страшусь… – В голосе его слышалось исступление.
– Подождите, господин Каразин, – опять остановил его граф. С этим человеком трудно было разговаривать. – Подождите… Признаюсь, я не понял…
– Но, ваше сиятельство!..
У Каразина был высокий лоб, длинные волосы, тонкие губы и горящие фанатизмом глаза.
– Но, ваше сиятельство! Вы сами и не можете судить. Потому что вы в Петербурге живете. Но я приехал в Петербург, я вижу со стороны… Я-то думал, что уж в столице-то, в присутствии-то двора, под глазами-то государя, соблюдается на особе его уважение, дается пример преданности… Ваше сиятельство! Вы послушали бы здешнюю молодежь!..
Эти сведения граф считал очень важными. Столь важные сведения следовало доложить государю.
– Вы говорите о тайном обществе? – Граф уже имел сведения о тайном обществе.
– Я говорю, ваше сиятельство, о тревожных настроениях в обществе. Например, какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, написал Оду на Свободу, где вообще досталось фамилии Романовых… И другие стишки… Этот Пушкин государя Александра смеет называть кочующим деспотом… К чему же мы идем?
Но и на тайные общества в доносе были намеки.
– У вас есть эта Ода, о которой вы говорите, на Свобод у… и другие дерзкие стихи?
– Ваше сиятельство, я вспомнил эпиграмму господина Пушкина на господина Стурдзу, – не мог остановиться Каразин. – Я видел списки эпиграммы на графа Аракчеева…
– Вы можете достать дерзкие эти стихи?..
– Ваше сиятельство, я размышляю об обманываемом каждый день нашем возлюбленном императоре Александре…
– Есть у вас эта Ода на Свободу? Но Каразин не мог остановиться:
– Я размышляю, ваше сиятельство, о поганой армии вольнодумцев. Как же так? Великая опасность нависла над Россией.
– Вернемся к делу, – сухо сказал Кочубей.
– О народ, единственный, – воскликнул Каразин. – Тебе не ведана мысль о бунте – даже само адское слово бунт не ведано. И я становлюсь на колени, слезы наполняют мне глаза, я горжусь, что принадлежу народу русскому…
– Вернемся к делу, – настойчиво повторил Кочубей.
– Ваше сиятельство! Сейчас самое время укрепить расслабляющий состав нашего государства. И прежде всего нужно почтение к престолу основать не на религии, – нет, ваше сиятельство, а на законах… Потому что, ваше сиятельство, увы, у нас правительство не уважается. Да, да, правительство само во многом виновато…
Не был ли этот человек сумасшедшим? Он слишком близко подошел к дивану, и Кочубей опасливо выпрямился.
– Вы касаетесь сразу слишком многих материй, – сказал граф.
– Потому что вижу, вижу – гибнет Россия! Пусть государь не верит поклонам и речам, которыми его встречают. Пусть не верит губернаторам, которые ему говорят: все в порядке, все благополучно. Нет! Великие перемены в умах. И правительство способствует, способствует тому всеусиленно…
Не был ли этот человек, в самом деле, сумасшедшим?.. В его фанатичности было что-то отталкивающее. Когда-то, в начале царствования Александра, он послал государю письмо и вызван был в Петербург, но потом из-за неспокойного характера возвращен был в Малороссию, где развил кипучую деятельность в разных областях – на ниве образования и науки, в земледелии, промышленности, охране природы…
– Ну, хорошо. – Кочубей уже принял решение. Этого человека все же нужно было использовать.
– И спасти Россию может единственное, – продолжал горячечно Каразин, – употребление в дело просвещенного дворянства… Однако должен предупредить, что выборы губерниям предоставить сейчас рано…
– Я прошу вас достать в короткий срок и предоставить мне Оду на Свободу, – властно сказал граф. – И другие дерзкие стихи… И карикатуры, и подписи к портрету – по возможности все…
– Нет! – воскликнул Каразин. – Нет, я гнушаюсь мерзкого имени доносчика. – И oн с силой прижал руки к груди. – Поймите меня, вале сиятельство: я думаю о благе России! – Он опять близко подошел к дивану, даже пригнулся к Кочубею: – Статс-секретаря графа Каподистрию я, – проговорил он шепотом, – определенно почитаю агентом чужестранных тайных общее в…
И граф Кочубей инстинктивно вытянул руку, защищаясь от этого человека, и поспешно подозвал дежурного чиновника:
– Проводите господина Каразина…
Оставшись один, он принялся размышлять. Вряд ли доклад, даже сведения о тайном обществе произведет на государя впечатление, вряд ли он даст делу ход. Александр пребывал в апатии и снова своим подчиненным говорил о давней своей мечте: жить частным человеком, в тихом уголке мира, на берегу Рейна…
Но доклад нужно было подготовить.
Граф Кочубей продиктовал дежурному: петербургскому генерал-губернатору графу Мллорадовичу непременно достать Оду на Вольность господина Пушкина.
XVI
Все было как обычно. Со двора донэслись ржание лошадей и окрики кучера, – значит, отец вернулся с утренних визитов… В раскрытое окно лился пахнущий весной воздух. Под кровлей дома возились и шуршали крыльями птицы. Светило солнце…
Все было как обычно, – лежа в постели, он писал. Но уже возникло ясное и четкое ощущение: нынешняя его петербургская жизнь окончена; его ждет что-то новое…
Он окончил громадную свою поэму и теперь упорно отделывал последние песни…
Рядом с ним на кровати лежали журналы: «Невский зритель» и «Сын отечества» …Руки его дрожали, когда, взяв журнал, он листал шершавые, толстые листы… Вот она, его поэма… В «Невском зрителе» мелким шрифтом напечатана справка:
«Руслан едет отыскивать свою молодую супругу, похищенную волшебником Черномором, находит пустынника, который открывает ему будущее и приглашает остаться ночевать в своей пещере».
И дальше шла почти вся первая песнь – вся сцена в пещере с отшельником, свыше двухсот стихов.
Руслан на мягкий мох ложится Пред умирающим огнем; Он ищет позабыться сном, Вздыхает, медленно вертится…
Он перечитывал строки, вслушивался в звуки.
Живу в моем уединенье С разочарованной душой; И в мире старцу утешенье Природа, мудрость и покой.
Стих звучал плавно, гармонично, легко… Вот она, поэма! Но как публика примет его творение? А в «Сыне отечества» напечатана была почти целиком третья песнь.