Столетиями у подножия Иремель-тау собиралось могучее башкирское войско на борьбу против иноземных захватчиков. И Буранбаю сейчас почудилось, будто это сама гора громоподобным кураем созывала всадников в дальний поход.
Песня плыла над лесами, речками, полями, унеслась резвым ветром в степь, гудела эхом в ущельях. Не горам — народу слушать бы ее, призывную, сулящую грозу гнева, чтобы повторились и умножились подвиги Салавата! Слишком вольготно, монотонно живет сейчас Буранбай на дистанции, а пора бы молодцу в сечу.
— Живей, живей!.. — поднял плеть всадник, и конь пошел крупной рысью. — Быстрей, быстрей!..
Три дня и три ночи добирался он до родного аула Шонкар, прижавшегося избушками к мелкодонной, но бурливой речке Куюргазы. Дома — прочные, добротные, а всего-то их пятнадцать… Однако жители Шонкара гордились своим аулом и свысока поглядывали на соседние деревни.
У околицы Буранбай свернул в лощину, снял там военный мундир и спрятал в седельную сумку, надел бешмет, шапку, натянул на ноги сапожки с суконным голенищем. И зашагал, ведя на поводу коня, к крайнему дому.
Хозяин долго всматривался в лицо пришельца, силился вспомнить, а не смог, вопросительно замычал:
— М-м-м, кто таков?
— Янтурэ-агай, — засмеялся есаул, — забыл, как на сабантуе победил в борьбе — поднял и швырнул в пыль лицом, как куль с овсом?
— Я на сабантуях всех швырял, — похвастался Янтурэ. — Разве вас, бедолаг, упомнишь!
— Ну в состязаниях-то кураистов я оказался первым!
— И такое случалось…
Вышла на крыльцо молодая румяная женщина в платке из козьего пуха, всплеснула руками:
— Еркей! Певец! Кураист несравненный!
Янтурэ вздрогнул от неожиданности и, признав наконец гостя, осклабился:
— И верно, Еркей! А я-то гляжу… Ах, бродяга, ах, скиталец! — и обнял гостя. — Жив-здоров? Ну слава Аллаху! А то ведь люди говорили, будто ты утонул в Хакмаре, когда везли в сибирскую ссылку. Значит, долго-долго жить будешь!.. Сахиба, эсэхе[10], ставь самовар! — Распорядился он и снова полез обниматься: — У-у, бродяга!..
Хозяин и гость увели коня во двор, бросили ему охапку сена.
— Но как же ты изменился! Возмужал, не постарел, а возмужал. И в лице строгость.
В избе жарко зашумел самовар. Гость вынул из котомки кулечки с конфетами из оренбургских кондитерских лавок, пряники, печенье.
— Вашим деткам, дорогие мои!
Сахиба застеснялась:
— Ой, зачем так много?
Из-за занавески уже показались детские носы, сверкнули любопытные глазенки. Буранбай позвал ребятишек, щедро одарил их лакомствами, и те, не чуя ног от радости, выскочили с визгом на улицу.
Хозяин же тем временем погрузился в трудные размышления. Он сопел, чесал затылок и бросал на гостя и на жену унылые взгляды.
— Надо бы соседей по обычаю пригласить, чтобы гостя показать, — нерешительно произнес наконец он.
У башкир так издавна ведется. Гость пожаловал — зови соседей, кидай на праздничную скатерть и печеное, и вареное, и жареное. Последнюю овцу хозяин зарежет, чтоб соседи наелись до отвала, пускай даже завтра — зубы на полку. Сегодня застолье — ешь, пей, веселись, а потом вся надежда на Аллаха… Не Янтурэ первым в ауле должен нарушать вековечный обычай. Он — башкир, настоящий башкир.
— А чего спрашивать? — удивилась жена. — Гостем надо хвастаться перед всей деревней.
— Тут другое дело… Не повредить бы Еркею.
— Да разве это грешно — созвать соседей? — пожала плечами Сахиба.
— Подожди, эсэхе, — сердито осадил ее хозяин. — У Еркея есть враги. Вот я и опасаюсь, не случилось бы беды. Если Еркей в бегах, то, может, лучше принять его тайно? Языка моей жены не страшись, — заверил он гостя. — Она, конечно, баба, но держать язык за зубами умеет. Надежнее любого мужика. Режь на куски — не пикнет.