Пиршество в теплый денек было устроено во дворе, траву застелили паласами, а по ним разбросали подушки. Старики стояли в стороне и ждали особого приглашения.
— Вот сюда, ваше сиятельство, милости просим! — Ильмурза подвел Волконского к высоко взбитой подушке в пестрой наволочке. — Садитесь, ваше сиятельство!
Князь растерянно посмотрел на Кахыма, как бы ища помощи, но подчинился обычаю и опустился на подушку.
Тотчас аксакалы, толкаясь, оттирая друг друга, кинулись на палас, каждый норовил сесть поближе к знатному гостю.
— Садись рядом со мною, — попросил Сергей Кахыма.
Тот шагнул и словно наткнулся на забор или закрытую дверь — это он напоролся на осуждающий взгляд отца.
— Не по возрасту и не по сану! — строго, но еле слышно проговорил Ильмурза. — Сын, знай свое место.
Понурившись, Кахым побрел в конец праздничного табына.
— Что случилось? — не понял Волконский.
За сына ответил солидно Ильмурза:
— Молод еще, чтобы сидеть на почетном месте.
— Так ведь и я молодой, — сказал князь и хотел встать, но старшина взмахнул руками:
— Вы — наш долгожданный гость! Кунак!
— Кунак, кунак, — хором подтвердили аксакалы.
Князь безропотно остался восседать на пуховой подушке.
Рядом с ним справа занял место сам хозяин дома, слева мулла Асфандияр, возле которого пристроился мулла Карагош, молодой совсем, но уже осененный благодатью и потому заслуживающий особого почитания, затем расположились есаул, урядник, стражник, писарь и седобородые чванливые патриархи, а на самом краю табына — богатые крестьяне, с которыми Ильмурза был вынужден считаться, среди них затесался и Азамат.
Увидев его, Ильмурза остолбенел: «Ну и настырный!..» — но промолчал, чтобы не поднимать скандала. Кахым хотел было пристроиться там, на самом углу, но отец и это вольноуправство запретил:
— Ты — хозяин, а посему слуга моих гостей!
Молчание аксакалов означало, что они одобряют распоряжение Ильмурзы.
Кахым сперва взял у работника кумган с водою и обошел, начиная, естественно, с князя, всех гостей, поливая им на руки, а медный таз подставлял мальчик-служка. Чистые полотенца висели через плечи Кахыма и служки.
Свершив круг вокруг табына, Кахым передал заново наполненный водою работником кумган матери, низко ей поклонившись, и она принялась сама ополаскивать руки знатным женщинам, приглашенным в гости вместе с мужьями, но сидящим совершенно отдельно, в сторонке, перед скатертью, специально накрытой для женщин, — юноша не имел права к ним приблизиться.
Затем Кахым разложил на скатерти ножи, деревянные расписные ложки, солонки, чашки для бульона, для кумыса, — все гости, включая самого хозяина, хранили в это время церемонное молчание.
Летняя кухня под навесом на втором дворе — там на плите бурлили, клокотали, постреливали струйками пара котлы — казаны с мясом; разрумянившиеся от жара очага, от суеты молодухи, девушки, стряпухи встретили подошедшего Кахыма приветливо, с улыбочками, но с подковырками.
— Какое мясо варите? — деловито осведомился он.
Смешливая Танзиля сверкнула темными, словно крупные смородины, глазенками.
— Ах в городе забыл, каким мясом потчуют гостей в нашем ауле! Конское мясо варим, кайнеш, сладкое мясо молодой кобылицы, ни разу не просунувшей голову в хомут!
— Что ж, во всех котлах конина?
— Ах ты, оренбургский житель, брезгуешь кониной! — взвилась Танзиля. — Смотрите, девушки, отвык от конского мяса!
Со всех сторон посыпались на парня насмешки:
— Да он, наверняка, пристрастился к свинине!
— Приворожила марьюшка[17], того и гляди крестить, бедненького, поведет!
— И-иэх, джигит, отрекся от своей веры!
Кахым вспыхнул:
— Хватит балясничать, язычки чесать! Не о себе же пекусь — о князе. Русский гость конину не уважает.
— Так бы и сказал! — надула губки Танзиля. — А то расхаживает тут, принюхивается! Для сына губернатора барашка зарезали. Вот, в чугуне варится.
А молодухи и девушки насмешничали:
— Ах, какой у тебя, Танзиля, деверек серьезный! Ты еще вчера металась: кайнеш едет, ах кайнеш едет!.. А приехал и на тебя даже не взглянул.
— Да, милые, да, подруженьки, — притворно захныкала Танзиля. — Уф, ноет бедное мое сердечко — деверь, Кахым, после целого года разлуки не приветил меня нежным взглядом!
Раздался веселый дружный смех, но к очагу подошла старшая жена Ильмурзы Сажида, мать Кахыма, и все плутовки примолкли, словно воды в рот набрали.
«Вот трещотки!» — добродушно подумал Кахым.