Дни шли, и Сафия уже почувствовала недомогание, в такое время молодая женщина особенно нуждается в заботе, в сочувствии.
Как-то утром она вышла во двор и ее скрутила тошнота. Сафия прислонилась к забору около каменного таштабака[27]. Тотчас с крыльца долетел пронзительный визг Танзили:
— Нечестивая! Поганишь священный сосуд!
— Чего это я поганю? — У Сафии от судороги глаза налились слезами.
— Таштабак!
— Какая же ты злая! — с трудом произнесла Сафия.
— И вовсе не злая, а благочестивая! — завела еще крикливее Танзиля. — А ты вот задаешься, дочка начальника кантона!
— Мне плохо, — застонала Сафия.
Старшая невестка ее не слушала, вопила еще громче:
— Кахым принес с горы этот священный сосуд! Это же не таз!.. А ты выворачиваешься наизнанку!
Заслышав брань Танзили, на крыльцо выскочила запыхавшаяся Сажи да.
— Чего ты к ней, бедняжке, привязалась? Ты же старшая! Тебе бы помочь младшей невестке, ведь она беременна!
Верно говорят в народе — доброе слово и камень размягчит… Услышав, что свекровь пожалела ее, Сафия расплакалась.
Танзиля поняла, что переборщила, и вильнула:
— Мне эта посудина не нужна! Но Кахым-кайнеш говорил, что в старину башкиры наливали в таштабак масло, зажигали светильник и молились перед этим святым огнем Аллаху.
— Пустые разговоры, килен, откуда это молодому Кахыму знать, что было сто — двести лет назад! Если преподобный мулла, вступая в наш двор, не говорил о святости таштабака, то, значит, ты веришь в детские сказки!
Невестка прикусила язычок.
— Вы обе, Сафия и ты, Танзиля, — мне дочери, любезные моему материнскому сердцу! — наставительно продолжала Сажида. — Хочу, чтобы вы жили душа в душу и не радовали ссорами деревенских сплетниц. И чего это вы не поделили?.. Я с младшей женою моего богоданного мужа живу мирно, не обращаю никакого внимания на ее капризы. А ведь я старшая и могла бы требовать повиновения!
Ехидная Танзиля смущенно потупилась, виновато завздыхала, а затем спросила с кротким видом Сажиду:
— Кэйнэ, сознайся, в девичестве ты заглядывалась на какого-нибудь удалого джигита?
Захваченная врасплох Сажида растерялась, а затем закинула голову, мечтательно улыбнулась:
— Да как сказать? Девчонкой вроде бы посматривала на парня-соседа, Ахмедом его звали… Забылось все, ох, с годами все улетучилось.
— А у Шамсинур, у молодой, и сейчас остался. То-то она и бесится!.. Не лежит ее душа к старому мужу.
Сажида испугалась, замахала в отчаянии руками:
— Т-с-с, килен, да как у тебя язык-то поворачивается такое говорить? Услышит отец, быть беде. — Она, по обычаю, называла Ильмурзу не мужем, а отцом своих детей.
— Да она сама проговорилась!
— Молоденькая дурочка, а ты и рада, подхватила!
— Шамсинур все едино не станет спать с твоим стариком, сбежит! — злорадно выпалила Танзиля.
— Т-с-с, закаркала!
— А вот сама увидишь!.. Она тянется к Хафизу, ну тому самому, из соседнего аула. По вечерам он так и крутится у нашего дома. Шепчутся через забор, милуются.
Сажида оглянулась — не подслушал ли кто, потрясла сухоньким кулачком:
— Заметишь негодника у нашего забора, зови сразу меня! Я стара, слаба, но проучу разлучника! — И засеменила к летней кухне.
Неожиданно Танзиля подобрела, улыбнулась Сафие.
— Не обижайся на меня, я ведь это с тоски, — попросила она.
— И у меня веселья немного.
— Значит, давай дружить. Хочешь?
— Еще бы! — радостно согласилась Сафия.
И с того дня невестки зажили полюбовно, жалели друг друга, делились и светлыми радостями, и печалями, вместе и смеялись и плакали. Всю работу, какую взваливала на них свекровь Сажида, делили поровну, а то и старались выполнять вместе, с разговорами. Но день ото дня Сафия становилась тяжелее, неповоротливее, а значит, и ленивее. На нее нападал страх: вдруг не разродится? И сына хотелось иметь, и самой жить хотелось, — ей же всего шестнадцать… Роды приближаются, и нет рядом с нею любящего мужа. А может, он и не любит ее? Любил бы, не умчался бы так скоро, с легким сердцем в далекий Петербург! И весточки давно уже нет. Утешается небось там со смазливой марьюшкой!.. И-эх, женская доля — горькая доля.