– Я тебя понял…
– Но не все сразу… Для начала можно и так, обычным, мирским путем.
(Из письма к Прохору Шакьямуни)
«Драгоценный мой Прохор, снова здравствуй!
Зима у нас в этом году что-то подзатянулась. Да даже и не «что-то», а затянулась совершенно неприлично и бессовестно! Снегу навалило – будто бы лет сто такого не было, а может, и вообще никогда. Уже скоро закатится Орион – а снег все лежит и лежит… ну может, только слегка почернел и осунулся. Ну да ладно.
Странно все это. Будто бы выпало. Единственное из того самого дня. Вот мы сходим с поезда, выбираемся на замусоренный привокзальный пятачок – и вот уже ступаю на качающуюся палубу катера, и матросик в тельняшке, уперев руки в бок, тоже качается, но гораздо сильнее, чем от набегающей волны и покамест не попадая с ней в такт, и смотрит на нас так насмешливо – ну, старый каботажный волк, само собой, и крысы сухопутные. Что видел, о чем я думал – не знаю. Наверное, это оказалось неважно. И капитан, одетый всепогодно, сосредоточенно гнет свой «беломор» и пристально, как и положено, вглядывается в горизонт.
Катер отменили. Почти в тот же самый год. Тоже не помню, откуда узнал, или прочитал где… нерентабельность. Поставили на прикол, вряд ли перегнали куда. Они очень печальные, эти брошенные умирать корабли. Гордые и одинокие…
Ты рассказывал, что однажды чуть не полетел в Город на самолете, на самом натуральном, классическом «кукурузнике», подвернулась оказия – да только паспорта не оказалось, ну, кто тогда таскал с собой паспорт… а потом добавил, что и хорошо, что не полетел: если бы взглянул на все сверху, отсюда и прямо до самых краев Заповедной земли – то, поди, от восторга взял бы да и сиганул вниз прямо через крыло, чтоб уже навсегда остаться в такой красоте… и я отчего-то сразу поверил тебе. Кукурузника тоже давно уже нет.
А потом мы аккуратно отчалили, развернулись плавно – и вдруг понеслись вперед, набирая узлы с каждым кабельтовым, как и положено! И пена полетела из-под винтов во все стороны, и стоишь, замерев, и действительно, ну какой самолет, тут и в воду, кажется, и то нужны усилия, чтобы удержаться и не сотворить над собою чего! А потом ты вдруг показываешь куда-то вдаль, и в глазах у тебя… не знаю… нет такого слова…
– Смотри, смотри…
И я вижу – крест из воды, почти на самом фарватере, один только крест, покосившийся, но живой, колокольня где-то под гладью…
– Он всегда виден…
– В смысле?
– Всегда на одной и той же высоте. И весной, в самый паводок, и летом, в жару, когда уровень спадает…
– Как это?
– А вот так. Чудо. Колокольня-то под ним давно рухнула, столько лет в воде.
И до меня вдруг доходит: это ведь не совсем река… где отваливали от причала, там еще да – а дальше-то «водохранилище», вряд ли было само собою так широко, тут же вон берега, что один, что другой где-то вдали…
И ты грустно говоришь:
– Ты представляешь, сколько народу здесь лежит?
И я вдруг в ужасе смотрю куда-то вниз, вглубь.
– Ну, не с живыми же людьми заливали?
– Да бывало, что и с живыми…
А потом я спрашиваю тебя (и буду спрашивать и спрашивать себя):
– Прохор, ну а вот все-таки: если бы мы не встретились тогда (странно, что это было лишь вчера… ВЧЕРА!) – что бы случилось?
И ты жмешь плечами, мне сперва кажется, что попросту равнодушно, но тут же вижу, что это не так. И в правильно заданном вопросе по-прежнему содержится значительная часть ответа на него.
– Ничего бы не случилось. Жил бы как раньше.
– И как бы я жил?
– Ну, как… обыкновенно. Как и до этого. Вернее, до какого «этого»… ты бы ведь так про «это» ничего бы и не узнал, верно? И в чем тогда печаль?
– И все-таки?
– Ладно. – И ты вздыхаешь, как умудренный опытом взрослый, разъясняющий любопытному малышу что-то давно привычное и понятное для одного и бесконечно загадочное и интересное для другого. – Ничего бы не случилось, это факт. Просто кто-то там очень сильно бы расстроился…
– Где?
И я смотрю вокруг себя, на все триста шестьдесят пространственных градусов, и вниз тоже.
– В том числе… Ты не один…
– Это как? – спрашиваю я настороженно, – В плане «много вас тут таких»? Или – «не ты первый, не ты последний»?!
– Не так плоско и не столь поверхностно. А просто – ты не один. Вот и все.
Не один…
И я стою, опершись руками о фальшборт, и смотрю вдаль и вокруг, и думаю…
Сидели тогда на теормехе. А теоретическая механика – вещь такая, несмотря на всю свою идеалистичность и некоторую абстрактность – сугубо конкретная, от эмпирей и прочей философии бесконечно далекая. Шарики, блоки, наклонные поверхности и так далее. Николай Иваныч нам ее подавал, замечательный мужик. И секунды лишней никогда после пары не держал, сам спешил, мы в середине семестра выяснили – в шахматы рубился с каким-то техником с сопромата. Я как-то глянул через плечо на их миттельшпиль – сказать по совести, на уровне разрядников, вряд ли выше. Ну так – мы и все часто увлекаемся именно тем, в чем мало что смыслим. Ну ладно, ладно – это я про себя. Но не суть.