Сагадеев покивал.
Из-за угла показался младший унтер-офицер Шахов и, оскальзываясь на лопухах, заспешил к нам.
— Докладываю…
Он чуть, дурак, не вытянулся перед обер-полицмейстером в струнку.
Я успел повалить его одновременно с раздавшимся выстрелом, фуражку сбило с его головы и отнесло к карете.
— Дурак!
Опрокинутый юноша растеряно заморгал.
— Ну-ну, — Сагадеев, нависнув, легонько охлопал его по скулам. — Что ж вы подставляетесь, братец? Нельзя, нельзя. Как там Добрац?
— З-за… з-застрял… — Шахов приподнялся с земли, высматривая свою фуражку. Провел дрожащей ладонью по коротко стриженым волосам. — Эт-то что, по мне?
— Ну да. Преступники, знаете ли, имеют обыкновение стрелять.
— И метко, — добавил я.
Унтер-офицер сглотнул.
— Так что Добрац? — поторопил Сагадеев.
— Ждет ук-казаний… У него там открытый коридор, а эти скамеек и п-прозекторских столов навалили, не подобраться, двое раненых…
— М-да, — Сагадеев навинтил ус на палец.
Его взгляд ушел в обрез дороги, где выставленный из двух полицейских кордон заворачивал катафалк с приехавшими за мертвецом родственниками. За катафалком в пыли маячил конный, в серо-голубом жандарм. Что-то им было не разминуться.
— Ладно, — сказал Сагадеев, — сейчас два пехотных взвода подтянутся с Глуховских казарм… Может, как-то через крышу?
Мы синхронно повернули головы.
Двускатная крыша морга поблескивала на солнце недавно крытым железом.
Я пожал плечами.
— И что?
— Ну, там… Бастель! — Сагадеев поймал мое запястье. — Ты же можешь их кровью! Попробуй!
— А вы что же? Не последней фамилии…
Обер-полицмейстер смутился.
— Да я как-то больше глоткой беру. Отвык. Давно без практики… Я, поверишь, и крестьян-то… Нет, я могу, могу их в бараний рог…
Замолчав, он махнул рукой.
Я только вздохнул мысленно. Среди высоких семей нет-нет да и всплывали утопические идейки отказа от преимуществ крови. Быть как все. Мы — один народ. Нет никакой разницы в нас и низших. И прочие лозунги.
Даже общество было полутайное. «За единство» называлось. Какое-то время, кроме всех прочих, в нем по молодости состоял племянник самого государя-императора.
Но чтобы эти веяния коснулись главы полицейской управы? Воистину, куда катимся? Ночь Падения и гуафр!
— А кто-нибудь еще есть? — спросил я.
— Зачем вам? — Сагадеев, отдуваясь, расстегнул ворот кителя.
Солнце раскочегарилось не на шутку. Ни облачка. Пыль. Лесок через дорогу расчертили золотистые лучи. Катафалк, кажется, развернули. Жандарм, спешившись, вел лошадь в поводу.
Из морга не доносилось ни звука.
Я освободился от мундира, оставшись в сорочке.
— Мне еще «нить вести», Николай Федорович, — произнес я с укоризной.
— Ах, да.
Сагадеев обежал глазами подчиненных. На лице его отразилось сомнение.
— Подгайный!
— Я! — отозвался плотный, массивный, серьезного вида квартальный надзиратель. Револьвер в его руке казался детской фитюлькой.
— Сюда иди!
— Иду.
Пригибаясь, Подгайный погреб сквозь лопухи.
В крови его мешались несколько высоких фамилий. Штаннеры. Гусевы. Ольдванги. Он походил на медведя, флегматичного, неторопливого, уверенного в себе.
И сел передо мной так же — основательно и неспешно.
Одинокий выстрел нарушил тишину — то ли кто-то заметил что, то ли просто от волнения надавил на спусковую скобу.
— Меня знаешь? — спросил я надзирателя.
Подгайный заломил густую бровь, вспушил ладонью бакенбард.
Я почувствовал, как меня легонько прощупывают кровью. У Тимакова, надо признать, все же деликатнее выходило.
— Род… Кольваро, — через паузу, но уверенно произнес Подгайный.
— Хорошо, — кивнул я. — Кто учил?
— Господин полковник Штраб.
Такого я не знал. Вот если бы Маршанов. Или Бекетов. Или кто-нибудь из Императорского лицея. А Штраб?
Значит, уровень владения — невысокий. О-хо-хо.
Сагадеев, щурясь, из-под ладони смотрел на шагающего к нам жандарма.
— Что кровью умеете?
— Дознание правды. Усмирение. Удержание. То, что по службе требуется. Так-то мало, наверное.
Про боевые навыки я спрашивать даже не стал, и так ясно — слабые. Спросил другое:
— В тандеме когда-нибудь работали?
— Это как?
— Это я — ведущий, а вы — ведомый.
Я выдернул из мундира иглу, стянул перчатку.
Жандарм, оставив лошадь у кареты, нырнул к нам.
— Здравствуйте, господа хорошие!
Тимаков! Вот уж новость! Легок на помине.
Без усов и без бороды. Гладко выбритый. С волевой ямочкой на подбородке. Он оказался непривычно молодым. Я мнил его старше. А тут — погодок.
Не новая ли личина?
— Какими судьбами? — удивился я.
— Решил все-таки принять ваше предложение, Бастель, — серьезно сказал капитан.
Присев, он переложил шашку. Козырнул Сагадееву:
— Здравия желаю, господин обер-полицмейстер!
— Какое тут здравие… — Сагадеев кивнул на забор. — Кукуем вот…
— А кто там, известно?
— Судя по наглости, «козырные». Причем не всякая шушера. Ловленные. Сидевшие. Матерые. Видимо, большой куш обещан, иначе…
Я покосился на Подгайного. Обер-полицмейстер, уловив взгляд, умолк. Не стоило, понятно, распостранятся о наших неприятностях при случайных людях. Тимаков почесал нос.
— Ладно, что требуется от меня?
— Пока ничего, — сказал я.
— Ну, я тогда щелочку между досками найду, погляжу.
Тимаков крутнулся на пятках и в два мягких движения перетек к забору. Подгайный и тот вывернул шею.
— Итак…
Я уколол палец иглой, возвращая к себе внимание надзирателя.
Сагадеев отвернулся к лесу, обмахнул с сапога прилипший лист. Кровь у него, видимо, вызывала неприятие.
Тогда, конечно, ясно, с чего он не любит ею пользоваться.
Подгайный смотрел, как я приближаю палец к его лицу. Глаза у него съехались к переносице. Он чуть сжал губы и едва заметно дернулся, когда точка над его бровями украсилась моим смазанным отпечатком.
У ассамейских соседей — инданнов — такие отметины означают, что этот человек следует пути Бога-Солнца. Под страхом божественного гнева его нельзя трогать, ему нельзя мешать, а под ноги ему следует бросать лепестки роз.
Странная фантазия.
Когда-то — уж не тысячелетие ли назад? — великие фамилии воевали инданнов и, что немудрено, оставили след в их верованиях.
Но розы?
— Теперь… — я тронул Подгайного за плечо. — Как ваше имя?
— Симеон.
— Вот что, Симеон. Я сейчас сплету вашу кровь со своей, попытайтесь побороть внутреннее сопротивление. Мне не хочется тратить силы еще и на вас.
Надзиратель кивнул.
— И лучше закройте глаза, — сказал я. — Может мутить. Если вам будет казаться, что вы слабеете, потерпите. Я освобожу вас, когда увижу, что наступил момент. И еще, — я пересел к нему, локоть к локтю, — не старайтесь мне помогать, просто следуйте кровью. Ну, вдох…
Подгайный стесненно вдохнул. Я подстроился под его дыхание.
— Выдох…
Реальность расщепилась.
Блеклое небо, белесая пустота, здание морга, дорога и лопухи. Развернувшийся Сагадеев, полицейские, затаившиеся у забора, Тимаков и чуть осевший, напряженный здоровяк Подгайный — все, словно сквозь толщу речной воды, колеблются под невидимыми волнами.
А вторым слоем — жилки, жилки, жилки.
Серые, розово-золотистые, зеленоватые, синие, бледные и яркие, с переливами и без.
Сплетенные, распустившиеся диковинными деревьями, они обозначали людей.
Сжавшиеся, вялые ниточки — Сагадеев. Спокойные, широко объявшие воздух — Тимаков. Будто языки пламени — городовые.
Подгайный был похож на светло-зеленый округлый куст, с вкраплениями оранжевого и перламутрового.
Красно-белый я потянулся к нему, обвил, чувствуя легкое, но сдерживаемое сопротивление, мгновение — и мы вместе выстрелили в направлении морга.