Каждый день около полуночи слышался почти неразличимый шорох. Толя просовывал в окошко руку с круто посоленным ломтем хлеба. Приближался огромный рогатый силуэт благородного оленя, бархатистые губы прикасались к ладони… Да, уезжать отсюда было жаль.
А позавчера ночью Толю разбудил Юра и, ничего не объясняя, повел к директору заповедника, полковнику в отставке, Алексею Назаровичу Лаптеву.
Лаптев встретил их у порога кабинета.
— Есть предложение, — сказал он, по военной привычке без предисловий переходя к сути, — поручить вам с Вологдиным отвезти бобров в Западную Сибирь.
Толя молчал, спросонок щурясь от яркого света.
— Вы комсомольцы, и важность поручения объяснять не приходится, — продолжал Лаптев. — Война помешала, а теперь собрались с силами и вновь приступаем к расселению бобриного народа по всем бывшим его владениям. Ясно?
Толя хотел что-то ответить, но от волнения стал еще больше заикаться, так что не мог выговорить ни слова. «Тоже, педагог!» — подумал он с горечью.
— На языке хантов, обитающих здесь, название этого озера означает: «Последнего бобра добывали». — Лаптев подошел к карте и обвел карандашом голубое пятнышко к северу от Томска. — А вы через сто лет снова завезете сюда бобров. Ясно?
Толя и Юра вышли на улицу. У ворот управления заповедника дремали старые осины с пятнами лишайников на коре. Хвоя на елях от ночного лунного и звездного света казалась голубоватой. Деловито зацокала белка, и рядом упала шишка.
— Ты как считаешь — правильно, что мне ехать? — повернувшись к Юре, спросил Толя.
— Да мы и так голову ломали. Никошин заболел… кроме тебя, некому: не справлюсь же я один. А время не ждет. — Юра махнул рукой в сторону леса, где среди темной листвы пламенел куст бересклета. — Там и вовсе осень. Каждый день на счету.
…Поезд шел быстро. Темнело, и бобры просыпались. Дома они бы сейчас выбирались из своих домиков, плыли по темной воде, прижав к груди передние лапы, рассекая течение сильным клинообразным телом, отталкиваясь перепончатыми, как у гуся, задними лапами, руля хвостом; плыли бы к своим плотинам, к берегу, поднимались по заповедным тропам в заросли прибрежного ивняка, валили деревья… Тут же они беспокойно обшаривали клетки, точили резцы о проволоку.
Юра поднялся, отбросив в сторону шинель. Некоторое время он сидел неподвижно, всматриваясь в полумрак вагона, потом, особым образом сложив рот и с силой выдыхая воздух, издал горловой, шипящий звук. Бобры замолкли, поднялись на задние лапы, стояли, вытянув мордочки с внимательными темными глазами.
— Дисциплину знают! — одобрительно проговорил Юра, накладывая на весы ветви осин и перерубая топором молодой ствол. — За это и уважение к ним…
Вагон встряхивало, и весы позвякивали металлическими чашками. В окошко на мгновение врывался зеленый свет семафоров; черный и бронзовый мех бобров с длинными серебристыми остями как бы начинал светиться, но сразу гас.
— Помочь? — спросил Толя.
— Отдыхай, педагог, еще наработаешься.
Развешивая корм, Юра рассказывал всякие разности о зверях. Говорил он о них строго, особенно подчеркивая недостатки характера. Енотовидную собаку порицал за вороватость: «Так и шарит по тетеревиным гнездам — самый никудышный зверь». Удода и сизоворонку обличал в нечистоплотности: «Красивые — фу ты, ну ты, — а в руки не возьмешь. Моя бы воля, я б их всех на летучих мышей променял — те работники».
— Хорошо, что не твоя воля, — лениво отозвался Толя.
— Много ты понимаешь, педагог! — усмехнулся Юра.
Бобры принялись за еду. Они брали в передние лапы отрезок ствола и деловито поворачивали его, острыми резцами снимая зеленоватую кору. Юра снова лег и натянул шинель, укрывшись с головой.
— Холодно что-то, и в затылке ломит, — проговорил он засыпая.
Толя положил руку на голову Юре, отодвинув чуб в сторону. Лоб был горячий, потный, даже волосы намокли.
Среди ночи Толя проснулся от громкого, необычно сердитого голоса Юры:
— Отделение, стройся!.. Лазгунов, за мной!.. Нетопырь — работник, конечно… нетопырь — работник!..
Глаза у него были закрыты, веки воспалены.
Толя попробовал разбудить товарища. Юра повернулся на бок и застонал.
В вагоне было душно. Толя с трудом откатил дверь теплушки. Светало. Мимо проносились поля, рощицы. Вершины елей выступали из белесого предутреннего тумана косоугольными парусами, и казалось, что деревья плывут вперегонки с поездом. Потом роща оборвалась, по краям пути потянулись строения; еще не совсем рассвело, и в некоторых окошках желтел электрический свет. Поезд приближался к крупной станции.