Гигантская, чуть кособокая елка, украшенная самодельными игрушками в виде пожарных машинок, касок и блестящих красных шаров, стояла в углу, упираясь макушкой в потолочную балку. Ее наряжала вся команда, перекрикиваясь и подшучивая друг над другом. А трехлетняя Маша, дочь Сергея и Вики, с важным видом маленького прораба раздавала «самые красивые» шарики — те, что были поближе к низу и ей по силам.
— Папа, папа, смотри! — девочка с огненно-рыжими кудрями, доставшимися ей в наследство от того самого кота Марса, подбежала к Сергею и повисла у него на ноге, как обезьянка. — Я Дед Морозу повесила! Самый блестящий!
Сергей, с легкостью подхватив ее на руки, посмотрел на указанный шедевр. Это была игрушечная каска, обклеенная серебряным дождиком так, что от нее слепило глаза.
— Красота, Машенька! Прямо как у настоящего пожарного Деда Мороза! — он подбросил ее вверх, заставив звонко захихикать. — Только смотри, не запутайся в гирляндах, а то придешь домой вся в огоньках, как новогодняя фея.
Он бросил взгляд на Вику, которая вместе с Игорем и Стасом накрывала на длинный, сколоченный из досок стол. Она была в простом мягком свитере и джинсах, в волосах запуталась одна веточка мишуры, и ее лицо сияло такой спокойной, абсолютной радостью, что у него защемило в груди. Таким он видел ее все чаще — не скованной, не пытающейся соответствовать чьим-то ожиданиям, а просто счастливой. Рядом с ним.
Вика, протягивая тарелку с «Оливье», поймала его взгляд и улыбнулась. В ее глазах вспыхнула та самая искра, что когда-то зажглась на ветке старого дуба. Сейчас это был ровный, теплый свет домашнего очага, который они хранили вместе.
— Что, старший прапорщик, проверяешь боевую готовность кулинарного фронта? — подошел к ним молодой пожарный Стас, тот самый, что не сдержал смеха при их первой встрече. Он был в праздничном колпаке и с половником в руке.
— Так точно, — Сергей хмыкнул, отпуская Машу, которая тут же помчалась «помогать» разливать компот. — Гораздо сложнее, чем на пожаре. Тут и «фугас» из селедки под шубой, и «зажигательная смесь» из салата. Главное — чтобы ничего не подгорело и не взорвалось от переизбытка майонеза.
— Докладываю: кухня держит удар! — отчеканил Стас, смеясь.
Вдруг раздался радостный визг. Маша, пытаясь дотянуться до вазочки с печеньем, зацепилась за гирлянду и чуть не опрокинула на себя огромную миску с мандаринами. Сергей одним молниеносным движением поймал и дочь, и гирлянду, а Стас, как на учениях, подхватил миску, не уронив ни одного оранжевого шарика.
— Ну вот, началось, — с комичным ужасом покачал головой Стас, водружая миску на место. — Маш, ты у нас как живой сигнал тревоги. Всегда в самый разгар затишья поднимаешь боевую готовность!
Все засмеялись. Маша, не понимая шутки, но чувствуя веселую атмосферу, звонко рассмеялась вместе со всеми, обнимая папу за шею.
И вот настал момент тостов. Подняли бокалы — у кого с соком, у кого с морсом, у дежурных — с чаем. Главный, конечно, был за Новый год. Второй — за тех, кто в эту секунду на посту. А третий поднял Сергей. Он встал, и в его руке бокал казался таким же надежным, как и пожарный рукав.
— Хочу сказать спасибо… одной кошке, — он с теплой, лучистой улыбкой посмотрел на Вику. — И одной очень смелой, хоть и не самой грациозной девушке, которая ради этой кошки полезла на дерево в немыслимых розовых трусах с пони.
Громкий смех, аплодисменты и одобрительные возгласы прокатились по залу. Вика покраснела, но не от стыда, а от переполнявших ее чувств, и спрятала лицо в ладонях.
— Я до сих пор не понимаю, что в тебе больше — отваги или безрассудства, — продолжал Сергей, и его голос стал тише, серьезнее, наполненным нежностью. — Но именно это твое «безрассудство» подарило мне все. Тебя. Нашу Машку. Вот эту вот… нашу сумасшедшую, шумную, самую лучшую на свете семью. — Он обвел рукой шумную, гостеприимную часть, своих братьев, их общий дом.
В наступившей тишине, нарушаемой лишь потрескиванием гирлянд, прозвучал ее голос, тихий, но четкий:
— Я тогда не кошку спасала, Сереж.
Все взгляды обратились к Вике. Она подняла на него глаза, сияющие слезами.
— Я себя спасала. От… от скучной, правильной, выставочной жизни. От тишины, в которой слышно, как тикают часы. И, кажется, — голос ее дрогнул, — у меня получилось.
В ее глазах стояли слезы. Слезы абсолютного, выстраданного, настоящего счастья.