«Буквоед» встретил ее гудящим, наполненным жизнью теплом, ставшим укрытием от колючего осеннего дождя за стеклом. Воздух был густым и сложным, как хороший парфюм: верхние ноты — кислинка свежесваренного эспрессо и сладковатый дух выпечки, базовый шлейф — пыль веков и терпкий аромат старых переплетов. Где-то на втором этаже скрипели половицы, шелестели страницы, а под сводами низко гудел сдержанный гул голосов — негромкий, интеллигентный гомон, создающий ощущение безопасного уюта.
Вика нервно поправила свитер, оглядывая зал, заставленный лабиринтами стеллажей. Она пришла на пятнадцать минут раньше и теперь жалела об этом — каждая секунда ожидания заставляла сердце колотиться где-то в горле, сжимая его стальным обручем вины и предвкушения.
И вдруг она увидела его. Он стоял у полки с современной прозой, такой несочетаемый с этим миром интеллектуального спокойствия, словно дикий хищник, забредший в библиотеку. В простых темных джинсах и черной водолазке, подчеркивавшей мощь его торса, он казался еще более массивным, приземленным, настоящим. Он не искал ее глазами, а просто смотрел на нее через весь зал, опершись о стеллаж широким плечом, с тем же спокойным, всевидящим выражением, что и на дереве. Как будто знал, что она придет. Как будто не было никаких сомнений.
Он медленно пошел к ней, и каждый его шаг, твердый и уверенный, отзывался в ней глухим стуком, будто он шел не по паркету, а по натянутой струне ее нервов.
— Я начал волноваться, — сказал он, подходя так близко, что она снова почувствовала его запах. Сегодня в нем не было дыма, только чистый, холодный воздух с улицы и легкий, почти спортивный шлейф мыла. — Подумал, может, вас на дереве заклинило. Опять. Или муж не выпустил.
Его ухмылка была наглой и неотразимой, бросающей вызов.
— Решила, что один позор на день — достаточно, — парировала она, следуя за ним к маленькому столику в самом углу, заваленному стопками книг по искусству. — А муж… муж не в курсе моих маршрутов.
Они взяли кофе. Разговор потек странно — неровными, прерывистыми ручьями, но с какой-то поразительной легкостью. Он рассказывал о своих ребятах из части, подтрунивая над их выходками, и она вдруг ясно представила эту мужскую, полную грубого юмора и взаимовыручки атмосферу.
Она, в свою очередь, рассказывала о мире арт-менеджмента, о подводных течениях в организации выставок, опуская детали, которые могли бы выдать ее «правильную» жизнь. Она ловила себя на том, что говорит с ним легко, без той постоянной оглядки на то, «как это прозвучит», которая сопровождала каждый ее разговор с Дмитрием.
— Ты наверняка имеешь дело с настоящим огнем, — заметила она, глядя, как он вертит в руках кружку. Его пальцы были испачканы чернилами от только что купленной книги о военной истории. — А я имею дело с его имитацией. Освещением для картин, температурой в залах, горячими головами художников.
— Зато у тебя картины не кричат и не плачут, когда их несут из огня, — парировал он. — А у меня… бывает по-разному. Иногда выносишь человека, а он уже не дышит. Или выносишь вещь, какую-нибудь затерзанную фотографию в рамке, а они, родственники, рыдают над ней, как над самым дорогим. Вот где настоящий огонь. В их глазах.
Он говорил это без пафоса, просто как о факте. И от этой простоты у Вики сжалось сердце.
— А не страшно? — вдруг спросила она, глядя на его руки, лежавшие на столе. Сильные, с выступающими костяшками и тонкой сетью мелких шрамов и ожогов. — Каждый день идти в этот огонь. Смотреть ему в глаза.
Он пожал плечами, его взгляд стал отстраненным, будто он заглянул куда-то внутрь себя.
— Страшно. Но это другая страшилка. Четкая. Там есть враг — огонь. Есть задача — спасти. Есть братья, на которых можно положиться. Все просто. Гораздо страшнее бывает тут, снаружи. Где все запутано и непонятно. Где люди годами горят изнутри, тихо, без пламени, и никто не бросается их спасать.
Его взгляд упал на ее руку, лежавшую рядом с кружкой. На обручальное кольцо, которое она, дура, забыла снять. Она инстинктивно прикрыла его другой рукой. Он заметил. Конечно, заметил. Его лицо не изменилось, но в глазах промелькнула тень.
— А тебе не страшно? — тихо спросил он, глядя ей прямо в глаза. Больше не «вы», а «ты». Резкая, интимная смена, сметающая все формальности. — Сидеть в своей идеальной клетке и бояться в ней дышать? Бояться, что хрусталь зазвенит от твоего крика?
Она ахнула, словно он ударил ее посильнее, чем любое физическое воздействие. Но это был не удар. Это было освобождение. Признание. Кто-то наконец-то увидел. Не идеальную картинку, а то, что скрывалось за ней — тихое, безысходное отчаяние.