— Все чул, господин начальник, но, истин бог. — Ерофей не договорил, поник головой. Он понял, что ему все равно не поверят; однако возможные две недели свободы после ночи, проведенной на гауптвахте, заставили его встрепенуться. — Ваша милость, меня знают гранильщики, может, они поручатся. Прошу спросить их.
Начальник переглянулся с чиновниками, кивнул головой:
— О сём решим, а пока до порук надлежит отвести под караул!
Солдаты вывели Ерофея на крыльцо. Здесь на приступочках сидели женка Прасковья Васильевна и знакомые гранильщики.
— Братцы, братцы, — обрадовался Ерофей, — безвинно страдаю, без порук не отпускают из-под караула.
Женка повалилась в ноги кержакам-гранильщикам.
— Отцы милостивые, не оставьте сироту. Невиновен Ерошка мой! — взвыла баба.
Кержаки поднялись с приступочек крыльца, тяжело переминались. Самый старый, потупив глаза, о чем-то глубоко размышлял.
Ерофей поклонился старикам:
— Не выдайте, братцы!
Бородатый гранильщик поднял глаза на мастеров.
— Как, други? Ерофей наш, древлей веры. Так неужто погибать ему от табашников?
— Пошто? Дадим поруку, раз такое горе нахлынуло, — загалдели гранильщики.
— Родимые мои, милостивцы! — заголосила женка и заторопила поручителей — Айда-те к аспидам, а то разойдутся аль передумают.
Солдаты потащили Ерошку на гауптвахту, а кержаки двинулись в канцелярию. Начальство немало почванилось, поворчало, и дало согласие на поруки. С кержаков взяли клятвенное обещание и написали о том бумагу, что они поручаются своим хозяйством и животиной, что казна не станет в убытке.
Глава шестая
О клятвенном показании «под смертной казнью»
Вечером Ерофея Маркова освободили из-под стражи, и он первым делом побежал в гранильную мастерскую поблагодарить своих поручителей.
Гранильщики встретили горщика неприветливо. Молчали, переглядывались.
— Вот чо, Ерофей, — предложил вдруг дородный старик, — не связывайся ты с табанюхами и бритоусами, поведай им истинное место, где желтый камень добыл. Пес с ним, и дело с концом!
— Непременно отвяжутся! — поддержали остальные гранильщики.
— Братцы, и вы с ними заодно! Вот крест! — Ерофей перекрестился истово. — Все поведал, что знал. Братцы! — На глазах его заблестели слезы.
Старый гранильщик покачал головой и сказал со вздохом:
— Эх, горемыка ты, горемыка! Погубил тебя желтый камень.
С тяжелыми думами возвращался Ерофей в Шарташ. Ноги, казалось, налились свинцом, еле волочил их.
«Кто он теперь: вольный человек, горщик или арестант? Что будет делать он, когда пройдут две недели? Ведь все равно нового он ничего не скажет!»
Дома его ожидали укоры и попреки. В его тесную, но опрятную избу собрались все шарташские старики кержаки. Наставник отец Назарий долго началил Ерофея и наложил на него суровую епитимью.[8]
Сидел Назарий в красном углу, под образами древнего благочестия; лицо наставника походило на потемневший лик святого, жаркими глазами глядевшего с иконы. Старик постукивал посохом и внушал:
— Первый грех! Пошто взял неизведанный камень? Боговы самоцветы светлы и чисты, яко ключева водица. Сей камень желт, тускл, схож с оком жабы. То сатанин камень! Ведай ты, ведайте и вы, чады!
Старец окинул всех строгим взглядом. Кержаки сидели на сосновых скамьях тесно; были они крепкие, плечистые, от тесноты сильно потели; стриженные под горшок волосы были густо смазаны постным маслом, поблескивали. Женка Ерофея стояла за дверью — наставник выгнал ее из горницы: по кержацкому уставу не полагалось женщине вершить общественные дела, тем более началить мужика приличествовало только при мужиках.
Отец Назарий продолжал:
— Второй грех! Пошто побрел к табашникам, к бритоусам, к гонителям древлей веры и поведал им о добыче? Добро бы сказал отцам нашим, соборне решили бы, как робить. Может, в Москву отвезли бы тот камень, к наставникам на Рогожское кладбище, и они отмолили бы, отчурали тот золотой камень. Кайся, супостат!
Ерофей стоял посередине избы и с грохотом падал на колени, отбивая поклоны.
Старец поглаживал свою длинную серебряную бороду.
— Третий грех! Пошто своим делом наблудил, навел сюда царевых шишиг да табанюхов? Теперь их, псов, не отвадишь отсюда. Ведайте все, чады, беда может быть от сего неминучая, потому всем скопом отбиваться надо. Чули? Не выдать Ерошку, не выдать наших голов на поругание табашникам! Аминь!
На духу наставник Назарий настрого наказывал Ерофею поведать место.
Ерофей повалился старцу в ноги:
— Батюшка, не утаил я. Все поведал…
— Ин, бес! Тьфу, тьфу, знать чертов тот камень! — Наставник зло плюнул и трижды огрел посохом Ерофея. — Вставай с миром. Отпущаю прегрешение твое, сынок!
Две недели пролетели быстро, наступила пора явиться Ерофею Маркову с объявкой в горную канцелярию, где с нетерпением поджидали его. Горный начальник встретил Маркова мрачно.
— Что ж, и на этот раз ты скроешь золото? — прошипел он, уставясь злыми, неподвижными глазами на старика.
Горщик поник головой под этим змеиным взглядом.
— Рад бы сказать, господин, да нечего, — пожал он плечами.
— Хорошо, ты скоро будешь говорить! О, ты будешь говорить! Я знай одно средство.
Саксонец решил прибегнуть к крутой мере — заставить Ерофея дать клятвенное показание «под смертной казнью». Об этом и поведал кержаку разгневанный начальник.
— Батюшка, пощади! — Ерофей упал на колени, но саксонец брезгливо оттолкнул его и велел солдатам взять старого кержака под караул.
Стражники втолкнули Ерофея в темный клоповник. Старатель забился в угол и притих. По его морщинистым щекам катились слезы. Никакой опасности — ни зверя, ни бури, ни чащоб, ни ревущих рек — не боялся Ерофей Марков. Весь Каменный Пояс исходил, излазил он и чего только не перевидал на своем веку, какие опасности и беды не пережил, но до такого позора не доходил. Ему было обидно и больно.
«Как же после этого жить? — с горечью думал он. — Что теперь будет?»
Тем временем на крепостной площади спешно подновили обветшалый эшафот и водрузили на нем плаху. На этом месте всегда происходили публичные казни — шельмование преступников. Здесь рвали ноздри злодеям и ворам, клали им раскаленные клейма. Здесь же и решили «попугать» Ерофея Маркова.
Крепостной профос,[9] инвалидный солдат Степка, на слепой каурой кобыленке объехал все улицы и базары и оповестил людей о предстоящей «вроде как бы казни». Народ толпами тронулся на крепостную площадь. Прибежали и гранильщики.
К тому времени рота солдат окружила эшафот, и среди наступившей тишины раздалась барабанная дробь. Два рослых солдата под руки ввели Ерофея на помост. Он потемнел и был страшен.
У плахи появились чиновник горной канцелярии и палач в красной рубахе. В руках палача сверкал наточенный широкий топор. Палач, беззастенчиво разглядывая толпу, скалил крепкие зубы.
Ерофея подтолкнули на край помоста и заставили стать на колени. Он истово перекрестился и наклонил голову. Палач взмахнул топором…
В толпе заголосили бабы.
Бородатый кержак-гранильщик крикнул, перекрывая бабий визг:
— Не горюй, Ерофей! Мы тут!
Топор застыл в воздухе над загорелой шеей Ерофея; ярко поблескивало на солнце острие.
Чиновник в треуголке поднял вверх руку и строго сказал Ерофею:
— Ну, вторь за мной!
Ерофей, с поникшей головой, громко повторял слова необыкновенной клятвы:
— Обещаю не утаить ведомого мне места, в коем отыскал золото; укажу его при первом допросе и тем возвышу доходы государевы. Клянусь именем господа бога. Аминь!
Палач опустил топор, в народе облегченно вздохнули. С лица Ерофея катился обильный пот. Солдаты подняли его и поставили на ноги. Он блуждающим взором оглядывал площадь и народ.