Он молчал. Я встал.
— Минуточку терпения, — говорю. — Я за ней схожу. Наверное, она обрадуется, когда узнает, что ты ее обвиняешь. Но я тебе скажу сразу, одно дело, скажем, таможенное правонарушение, а другое дело впутать в это человека, ничего не подозревающего, тем более женщину, которая или, скажем, с которой… ну и так далее. Так я за ней иду.
Я не пошел к дверям, а подошел к нему и положил руку ему на плечо.
— Она это сделала?
Он посмотрел на меня. Покраснел до корней волос, а потом сказал:
— Нет.
Я сел на свой стул. Если бы у меня не было против него стольких доказательств, я бы никогда не решился так сделать, потому что таким образом я мог заставить его взять на себя чужую вину, выручить женщину, с которой он был близок. Это рискованно. Но соучастие пани Ландовой было почти исключено, а его собственная вина была настолько очевидна, что нужно было только сломать лед.
— Если бы ты сказал, что ничего не знаешь и что это ее вина, тебе бы это все равно не помогло. С твоей стороны это было бы лишней подлостью, и хорошо, что до этого не дошло. Об этой коробке, если ты не забыл, ты вспомнил раньше, чем я сказал, что часы нашли в ней.
Я объяснил ему, что, сознавшись, он облегчит свою участь.
— Я думаю, что эти часы ты получал крупными партиями. Сам ты их через границу не провозил, это ясно. Перевозил их один человек или группа?
— Насколько мне известно, один.
— Ты его знал?
— Да.
— По фамилии?
— Он назвался. Не знаю, была ли это его настоящая фамилия.
— Думаешь, что он занимался контрабандой лично?
— Не знаю, вряд ли, не похоже.
— Ты бы его узнал, если бы увидел?
— Конечно.
— Как он выглядел?
— Брюнет, волосы с проседью, в очках, испорченные зубы, на вид лет пятьдесят.
— Чем он занимается?
— Не знаю. По виду скорее всего служащий.
— Где ты с ним познакомился?
— В поезде. Когда я ехал из Праги, чтобы получить это замечательное место. Этот человек сидел со мной в купе. Мы разговорились. Я сразу сказал ему, как обстоят мои дела, потому что я об этом каждому говорил. Надеялся, что, может быть, кто-нибудь знает о каком-то месте получше. Говорили мы о чем попало, главным образом о деньгах, потому что о деньгах вообще много говорят, а у меня тогда не было ни копейки. Я сказал ему, что хочу попасть сюда в Ципрбург, потому что здесь освободилось место.
Направил меня сюда доктор Вегрихт. Он знал моего отца и корчил из себя благодетеля, хотя в общем-то не делал ничего незаконного, потому что вряд ли кто-нибудь стремился попасть на такое место. И все-таки Вегрихт осторожничал. Попутчик очень хотел знать, выйдет ли у меня что-нибудь. Потом он сказал, что если я это место не получу, так он что-нибудь для меня придумает. Мы договорились встретиться в кафе после того, как у меня решится вопрос с работой.
Я зашел в это кафе, когда мы уже с доктором договорились, что я поступаю работать в Ципрбург. Но мне было интересно, почему этот незнакомый человек принимает во мне такое участие, я все-таки решил, что не зайти невежливо. Он очень сожалел, что у меня будет такая маленькая зарплата. Я тоже об этом думал, но выбора не было. Быть подсобным рабочим мне не хотелось, а в остальных местах недоучившихся студентов особенно не ждут.
Господин назвал себя Пецольдом и спросил, не хотел бы я подработать. Я, конечно, не возражал. И тогда он сказал, что ему нужно было бы время от времени прятать контрабандные часы. Сказал, ничем не рискуя, потому что уже меня раскусил. Он понял, что я не пойду на него доносить, и видел, что деньги мне нужны как воздух. Он еще раз подчеркнул, что часы эти контрабандные, а не краденые. Краденые часы я, конечно, прятать бы не стал.
Последние слова Кунца я оставил без внимания. У каждого свои предрассудки. Кунц продолжал:
— Риск был минимальный, а этот Пецольд пообещал мне полторы тысячи в месяц и выплачивал их. Первые полторы тысячи он мне дал сразу. Потом это делалось так, что кто-то, сначала он сам, а потом кто-нибудь из туристов, приезжавших в субботу или в воскресенье, засовывал под стойку сумку с часами. Эту или другую. Лежала она с левой стороны. Я каждый раз заходил туда посмотреть, а по вечерам уносил сумку и прятал ее. Так мы договорились с Пецольдом, остальных людей я не знал в лицо.
В среду или в четверг я ездил в Будейовицы. На вокзале в уборной были мелом написаны числа, иногда десять, пятнадцать, самое большое — двадцать, иногда и два числа. Эти числа я стирал. И столько штук, сколько было написано, завертывал в бумагу и клал под стойку, только с правой стороны, а оттуда их тоже кто-то брал. Если было два числа, так я делал два свертка. Вот и все.