Это уже было что-то.
Теперь требовалось выяснить, кто ежедневно ездит из Праги в Будейовицы. Если исключить железнодорожников, потому что они вместе с билетом предъявляют удостоверение, а по служебным делам вообще ездят только по удостоверению, это мог бы быть работник какого-нибудь будейовицкого предприятия, главное управление которого находится в Праге, или какого-нибудь центрального учреждения, у которого в Будейовицах или поблизости есть какой-то объект. Не исключено, что пан Пецольд в Будейовицах только делал пересадку.
Я считал свое предположение логичным, потому что надписи в уборной появлялись в середине недели, значит, в рабочие дни. Оставались только командировки. Это уже было лучше. Приблизительно так, как если бы вам сказали, что ту иголку в сене вы должны искать не по всей Чехии, а только во всех стогах около Бероуна.
Я решил, что нам следует в качестве временного управляющего направить в Ципрбург нашего сотрудника на случай, если бы Пецольд сам лично заехал посмотреть, почему все застряло. Дальше нужно было установить, какое предприятие или учреждение посылает каждую неделю в Будейовицы панов пецольдов.
И, наконец, мне нужно было поближе познакомиться с пани Ландовой. Все это пецольдологическое исследование казалось мне очень бесперспективным, так что я отложил его и направился к пани Ландовой. Дорогу я знал, потому что уже однажды там был, когда расспрашивал дворничиху.
Вера Ландова была дома. Мы обменялись приветствиями, как тореадор с быком. Вежливо. Она пригласила меня войти. В квартире у нее было красиво, она удивительно комбинировала современную мебель со старой: здесь барокко, там широкая тахта, готический святой на подставке. Обычное ателье, но если у человека уйма вкуса, то выглядит это здорово. И к тому же все здесь стоило немалых денег.
— Я считаю своей обязанностью принести вам извинения, — начал я, когда мы сели.
Пани Ландова посмотрела на меня, увидела, что говорю это серьезно, и сказала, что извинения должны быть взаимными. Больше она об этом не распространялась.
— Я пришел вам сообщить, — говорю, — что вы вскоре сможете снова продолжить свою работу в Ципрбурге, как только туда направят нового управляющего.
Она промолчала.
— Кунц туда уже не вернется, — продолжаю я.
— Почему?
— Сидит, — говорю, — потом его будут судить, потом снова будет сидеть. А потом я ему подыщу работу. Быть управляющим за шесть сотен — это не работа для молодого человека. Когда ему вынесут приговор, можете попросить, чтобы вам разрешили свидание. Если хотите, я замолвлю за вас словечко.
К великому моему удивлению, пани Ландова сказала:
— Не старайтесь. Не стоит. Я к нему не пойду.
— Думаете, что ему потом будет еще тяжелее?
— Нет, это меня меньше всего беспокоит. Просто я думаю, что нам с ним больше не о чем разговаривать. Ни сейчас, ни потом.
Я не выразил ни согласия, ни удивления. Всем известно, что выводы, к которым приходят женщины, чаще всего сверхнеожиданные.
Она встала, закурила и несколько раз прошлась по комнате.
— Дело не в том, что он попался. Наоборот. Это скорее помеха, потому что оставить человека в беде одного слишком жестоко, но ничего не поделаешь. Вмешиваться я не буду — я ему не верю.
— Он неплохой парень.
— Конечно, неплохой. Если бы он мне обо всем рассказал раньше, мы бы, наверное, вместе придумали, как из этого выпутаться. Но жить рядом, жить со мной и ничего не сказать… вы же видели, чем это кончилось. А ждать, пока он снова что-нибудь выкинет, — этого я не могу себе позволить. Никто не может жить с адской машиной, по крайней мере я не могу. Я бы не стала вам об этом говорить, но вы сами начали.
Мне показалось, что я должен как-то оправдать Кунца перед этой женщиной.
— Он молчал, потому что думал о вас, — говорю. — Если бы он вам доверился, он бы сделал вас соучастницей.
Она недовольно посмотрела на меня.
— Я не разбираюсь в юриспруденции.
— Пардон.
— Я женщина, если вы еще этого не поняли, а редкая женщина простит недоверие к себе. Вот.
— Это вопрос престижа?
— Немного. И немного человечности… Извините.
Из шкафчика в углу она вынула коньяк и две рюмки.