Он замолчал. А я сидел, смотрел на него, на лампу, на стеллажи.
– …А вы знаете, я ведь однажды с Алексеем Максимовичем чуть не схватился до спора.
…В Италии дело было. Моя спутница ушла, и мы остались одни. Вот такой же коньяк был на столе и фрукты. Говорили о России, об Италии, и вдруг он стал говорить о писателях.
Говорил, что много очень неточностей, «скорописи» много.
…Хорошо, очень хорошо говорил о Есенине.
Жалел, что рядом с ним нет хорошей женщины, что тому приходится «слушать «гитару с бантиком» – инструмент набриолиненных бакалейщиков и парикмахеров». Даже похвастался, что Сергей прислал книгу с тёплыми словами.
«Тесно ему, мечется, – сказал он тогда и добавил: – «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…»
…Вот так и сказал. Мне даже показалось, что слеза у него навернулась.
…А я тоже расчувствовался и посмел сказать:
– Так Вы, Алексей Максимович, позволяете себе неточности в звучании!
Он как заурчит! У него голос такой был, внутренний с переливами:
– А где это я, батенька, позволил себе подобное?.. Несуразность?..
Смотрю, а он не на шутку встревожен и обижен моим замечанием. Пришлось говорить:
– Так помните, у вас – «Высоко в горы вполз уж…»?
А в то время «Песню о соколе» в России знали все. Или почти все.
И он так на меня удивлённо стал смотреть… Глаза из-под бровей, как из пещер, блещут.
– Это же когда было? Мне лет тридцать, поди, тогда было.
Помню – плечи ломало, крушить, строить хотелось. Упасть на ветер хотелось, и взлететь, и… камнем вниз, и опять вверх…
…А вот, что небрежен был… Не помню. Не помню, батенька.
Я ему и говорю:
– Так – «высоко в горы вполз уж и лёг там…» Так?
– Ну, так, – говорит он.
– А вы послушайте, – говорю ему, – рвётся нота-то, скрипит.
Вполз уж. И…? И что он делал перед тем, как лёг? Что? Сидел, стоял? Я про то, почему «и»? Послушайте, – «вполз уж и лёг». Что он до этого-то делал? Полз. А потом что?
…Смотрел, смотрел на меня Алексей Максимович, а потом похлопал так по плечу, обняв, и сказал:
– Хорошо, батенька, что я вас раньше не встретил, экий вы человечешко! И вам хорошо и мне хорошо, что не встретились.
И опять похлопал меня по плечу. Рука у него была большая, жилистая, суставы на пальцах большие, пальцы длинные.
Вот так похлопал.
Критик приподнялся и похлопал меня по плечу.
Я посмотрел на его руку. Рука была сухая, небольшая, крепкая, с коричневыми пятнышками.
…Писатель замолчал, думая о чем-то своём.
Я сидел, не шелохнувшись.
– …А потом Критик сказал, – продолжил Писатель, – книга, как музыкальный инструмент, настраивает её автор. А играет – читатель. И от таланта читателя уже зависит, что он на ней сыграет, но инструмент должен быть настроен. Настроен.
Вот художник! Он видит, может быть, сотни оттенков цвета, того, что и половины не видят люди, а мучается, подбирает, ломает себя. А увидят, может быть, единицы.
Или зал филармонический. Не все слушатели в нём – скрипачи. Скрипач на сцене. Он рассказывает, как он «прочитал», как переболел, как плачет, или радуется его душа.
Он читает Композитора!
А те, кто в зале… Они соглашаются с ним или нет, всего лишь.
А сколько народу в это время на улице?!
…А потом он проводил меня. У двери похлопал по плечу, и проводил.
Я его тогда спросил:
– А на Литсовете – что вы скажите?
– Пока не знаю. Скорее всего, скажу, что до издания вы успеете исправить неточности…
Вот такая история.
– А повесть? Повесть я поправил тогда.
Маше запретил близко с карандашом к рукописям подходить. Правда, сейчас с Фёдоровной шепчутся, бывает. Но это так. Секреты их.
…В тот год много стало наших – сибиряков – печататься. Много.
Только до сего дня не могу понять, что он нашёл тогда приятного в слове «человечешко».
Слово-то какое-то маленькое, склизкое, серо-коричнево-жёлтое и липкое.
Или я до сих пор чего-то недослышу?..
…Вот так тогда и сказал Писатель – « Может, что-то до сих пор недослышу?»
Пашка сидел на набережной, изредка глядя на ладони, вытягивая их перед собой, широко расставляя пальцы. Руки не тряслись. Он так привык делать перед боем, когда ещё ходил на тренировки. Не было страха. Была какая-то пустота и растерянность.
Ему казалось, что такое он испытал, когда сообщили о гибели отца с матерью. Тогда они сидели с сестрой Наташкой на диване, она, закрыв глаза, прижималась к его плечу, изредка вздрагивала, а он смотрел на дверь, ничего не понимая, никого не ожидая и ни о чём не думая.
Серо-синяя вода с рыжими пятнами листьев медленно, словно нехотя, катилась по ветру. Утки прибились к берегу, прячась от ветра, напрасно ожидая желающих их покормить. Было холодно и сыро. Двое каких-то мужчин в длинных плащах спокойно беседовали, облокотившись на ограду, поглядывая по сторонам.
«Надо что-то решать. Надо что-то делать», – думал Пашка, изредка поднимая голову, как бы ища ответа.
Один из мужчин, махнув рукой, быстро ушёл, другой медленно пошёл в сторону Павла.
– Если не прогонишь, можно я присяду? Та лавочка грязная. Кто-то потоптался на ней, – мужчина остановился напротив, кивнул в сторону другой лавочки, посмотрел на Пашку. – Холодно. Ногам тяжело стоять.
Пашка чуть подвинулся, давая понять, что он не возражает и спросил: – Курить есть?
– Вот, – мужчина положил на лавочку квадратную металлическую жёлтую пачку с закруглёнными краями, а сверху – длинную, под цвет, зажигалку.
Пашка достал сигарету, разглядел её, покрутил в руках зажигалку, встал, достал свою, закурил и сел, покосившись на мужчину, сидящего и молча смотрящего на реку.
– Странные какие-то, – сказал Пашка. – сигареты-то. Спасибо.
– Табак хороший. Курить – дело накладное. Надо бы бросать. Сколько курю – столько понять не могу: зачем это делаю. Ужасное дело – привычка. И почему прилипают быстро, совершенно ненужные, бесполезные, а то и вредные? А нужные силой заставлять надо…
Бросать надо! Вообще, надо избавляться от всего того, что мешает жить.
…У тебя, вижу, проблемы?
Пашка весь напрягся и стал разглядывать фильтр с чёрной короной.
Ощущение безразличия, спокойствия, собранности вновь овладело им.
– Человека ножом порезал, – сказал он, резко повернувшись к незнакомцу.
– Насмерть? – спросил тот, глядя в глаза Пашке.
– Нет!
– Это хорошо! Знакомый? Нет? – спросил, не меняя выражение лица.
– Знакомый!
– Бывает. В драке или сразу ударил? Сколько полных лет тебе?
– Сразу! Весной семнадцать будет.
– Это хорошо! Кто видел? Где и когда порезал?
– Сестра и тётка. Дома. Утром. Часа два назад.
– Дома у кого?
– У меня…
– Это хорошо. Бывает. Потом что?
– Они все орать начали, сестренку уложил в кровать, оделся и ушёл.
– По дороге кого-нибудь знакомых встретил?
– Нет. Не было никого.
– Кто он тебе?
– Муж… тётки моей. С ней… живёт.
– Что у тебя дома он делал?
– Живут они с тёткой там. Тётка, вроде как, за нами с сестрой приглядывает, чтоб в детдом не забрали.
У нас родители погибли. Давно уже.
Мужчина тоже достал сигарету и закурил.
…– Домой тебе нельзя. Да и в городе не стоит оставаться. Телефон, если есть, отключи.
Куда ударил ножом?
– В ногу. Насквозь. Телефон отключил сразу как ушел.
– Насквозь… Это хорошо. Врачам легче рану обрабатывать будет.
И хотел ударить в ногу или так получилось?
– Хотел! Он сидел.
– Он сидел, а ты стоял… Значит, в шею не захотел ударить?
– Не захотел!
Они сидели, курили, смотря на воду.
– А кто он вообще такой? – нарушил молчание незнакомец.
– Сожитель? Весь из себя… Пальцы веером, на них кольца наколоты. Наглый.