Возвращая гостиничным номерам их первозданный вид, стыдливо убирая следы человеческой жизнедеятельности — пятна крови, спермы, вина, мочи, — Элени научилась мудро смотреть на вещи. Она не давала определений тому, что делала и чему порой была свидетелем, поскольку никогда всерьез не верила в магическую силу слов, воспоминаний и разных там философствований. По ее мнению, слова, какими бы правильными они ни были, не могли изменить в мире ровным счетом ничего. Для нее разговоры были приятным времяпрепровождением, не более. В Наксосе слова прибывали и убывали вместе с туристами, напоминая бесконечное чередование морских приливов и отливов.
Элени рано свыклась с мыслью, что ничто в этом мире ей не принадлежит — ни вещи, ни люди. Даже Панис, ее муж, принадлежал ей не больше, чем своим приятелям, с которыми он сидел в кафе или играл в триктрак, и женщинам, которые встречались ему на пути и пробуждали в нем желание. Так уж устроена жизнь. Только сумасшедшему придет в голову бороться с приливами и отливами, рассуждала она.
Накануне в семнадцатом номере поселилась пара французов. Элени видела, как они приехали: веселые, обоим лет по тридцать, одеты дорого и броско.
Войдя в залитый солнцем номер, Элени улыбнулась: северяне радуются каждому погожему дню и никогда не закрывают ставни. Им невдомек, что ставни спасают от жары. Приехав на остров, туристы жарятся на солнце буквально до потери сознания, а потом сидят, тяжело дыша, в холле, красные как раки, ошалевшие, но счастливые. Прямо как дикари, которые впадают в транс в момент отправления религиозного культа, а вовсе не представители цивилизованного мира.
Элени усвоила с младых ногтей, что дневное светило — это не веселый бог, любящий пошутить, а настоящий хозяин жизни и смерти, такой же, как море и рифы, судьба и злой рок.
Быстро оглядев комнату и прикинув объем работы, Элени пошла в ванную. Почистила раковину, душ, вымыла пол и опорожнила мусорное ведро. Выпрямилась и с минуту стояла не двигаясь, переводя дыхание. Потом бросила грязные полотенца в бак, уже наполовину заполненный.
Элени любовно расставила в ряд флаконы с косметикой: на каждом было написано непонятное название на языке, который нравился ей больше других, звучащих на острове, — французском. Один флакончик особенно привлек ее внимание. Она взяла его, открыла и вдохнула пряный запах. Улыбаясь, аккуратно закрыла бутылочку.
Она знала всего три слова по-французски: “бонжур”, “мерси” и “оревуар”, и их ей вполне хватало для общения с постояльцами.
Она очень любила слушать, когда говорили по-французски. Иногда прислушивалась к журчащей в ресторане речи. Ей казалось, что французскому языку не хватает серьезности, — но в этом и вся его прелесть. Слова, облаченные в струящийся шелк и прозрачный тюль, скользят по натертому паркету, делают танцевальные па, приветствуют друг друга, снимая невидимые шляпы. Все эти плавные движения имеют, конечно, вполне определенный смысл, обозначают реальные вещи. Элени это прекрасно понимала, и именно в этом парадоксе заключалось для нее все великолепие французского языка. Вот прекрасный танцовщик взмывает ввысь, точно на крыльях, и всё для того, чтобы попросить соли или узнать, который час, — ну разве не чудо?
По телевизору она видела много передач про Париж, и каждый раз у нее щемило сердце. Такая боль бывает при мысли о давнем свидании, на которое ты не пошла, испугавшись сама не зная чего.
Вообще-то у Элени не было причин испытывать щемящую тоску. Париж представлял собою исключение. О своей заветной мечте она никогда никому не рассказывала. Это была ее тайна.
Занятая своими мыслями, Элени вернулась в комнату. Вычистила пепельницы и, прежде чем пройтись пылесосом между дорожными сумками и разбросанными повсюду вещами, подобрала с пола бумажки.
Закончив пылесосить, она перестелила постель, и тут ей захотелось послать парижанам маленький привет. Она взяла вышитую ночную рубашку молодой женщины и аккуратно разложила ее на постели, сильно собрав в талии. Рубашка стала похожа на выставленную в витрине соблазнительную вещицу, с нетерпением ждущую покупателя.