– Совершенно верно, собаке… Не закрывайте, деточка, рот, вы мне мешаете работать!.. Смастерил очки и как только надел, сразу все к ней вернулось: и уверенность, и резвость, и настойчивость в поиске. Словом, стала прежней Пломбой…
– И по лесу бегала в очках?
– И по лесу в очках… Свалятся, бывало, она схватит в зубы – и ко мне: поухаживай, дескать, хозяин, водвори на место… Много разных происшествий из-за этих очков случалось. Один раз зимой… Деточка, зачем вы толкаете под сверло язык?.. Зимой один раз бродим с нею по лесу, вдруг как кинется к какому-то пню, а очки р-раз – и в сугроб. Думаю, сейчас вернется… Сплюньте!.. Вернется, отыщет, принесет мне, чтобы надел, а она даже головы в ту сторону не повернула – делает стойку. Особую стойку: не на рябчика или там на тетерку, а – на зверя…
Александр Павлович выключил бормашину, сунул мне в руки хоботок со сверлом и опустился возле кровати на четвереньки – показать, чем отличается стойка на рябчика от стойки на зверя.
Ребята перестали сдерживаться, я тоже не мог удержаться от смеха, хотя он и походил на смех сквозь слезы.
Серьезными остались лишь двое – сам доктор и мама-Лида. Девушка подала ему ватку, смоченную в спирте, и, поднявшись с пола, Александр Павлович стал обтирать руки, чтобы вновь приняться за мой зуб.
Стал обтирать ваткой руки, и в это мгновение внезапный чих сотряс его тело: как ни часто моют у нас полы, пыль все равно имеется. Старик машинально прижал ладонь с ваткой к носу, а когда отнял, обнаружилось, что ватка почернела, а копчик правого уса сделался… таким же сивым, как чуть поредевшая шевелюра.
Смеяться было вроде неловко, лица у ребят напряглись.
Только мама-Лида осталась невозмутимой.
– Усы, – сказала шефу и достала из кармана зеркальце.
Доктор нимало не смутился.
– Все правильно,- воскликнул, выбрасывая в плевательницу ватку, – это вам не что-нибудь, а спиритус вини ректификати!
Протянул сестре зеркальце, усмехнулся:
– Ничего, вернусь в кабинет, восстановлю, тушь пока в запасе имеется.
Я с внутренним содроганием возвратил ему хоботок бормашины.
– А что же Пломба, так и не нашла свои очки? – напомнил Игорь.
– После-то нашла, конечно, но в этот момент, когда она перед пнем стойку сделала, я ужас как расстроился: не только, выходит, зрения, но и нюха лишилась собака, если на пни кидаться стала… Но тут вдруг Пломба как взлает, как взлает, пень тот (глазам не верю!) вскакивает – и ходу…
– Ну, Сан-Палыч, такого даже Мюнхаузен не придумывал.
– Мюнхаузен ни при чем: пень оказался… медведем. И сидел он – где бы вы думали? – в муравейнике! Видно, с осени кто-то потревожил из берлоги, косолапый набрел на муравейник, решил полакомиться, присел да и заснул прямо на куче…
Так состоялось мое знакомство с доктором Пятковским, медсестрой мамой-Лидой и «шестью кошачьими силами».
Скоро я понял, что никто в госпитале не принимает Александра Павловича всерьез. Я говорю – никто, имея в виду нашу братию, ранбольных, как именовались мы на языке военного времени. В отношениях с остальными врачами у нас неизменно соблюдалась известная дистанция, близкая к той, какая существует между подчиненными и начальством. С Пятковским же, хотя он годился большинству из нас в отцы, все чувствовали себя как бы на равных и порой даже позволяли себе чуточку подтрунить.
Возможно, причина крылась в том, что Пятковский не являлся в наших глазах врачом «основного профиля» – к таковым мы относили прежде всего хирургов, а затем невропатологов и терапевтов,- а возможно, виной тому были охотничьи рассказы старика, без которых не обходился ни один визит в госпитальные палаты.
И еще, наверное, шахматы: он не просто любил эту игру, но прямо-таки болел шахматами и мог сразиться с кем угодно, когда угодно (исключая, само собой, рабочее время) и где угодно.
Страстная увлеченность Александра Павловича охотой и шахматами воспринималась нами как своего рода чудачество, а на чудаков, в соответствии с тогдашним разумением, мы поглядывали чуть-чуть сверху вниз.
У Пятковского, как и у всего медицинского персонала, были определенные часы работы, однако старик не имел, как мы знали, семьи и не спешил вечерами домой. Зажав под мышкой шахматную доску, он обходил палаты, спрашивал:
– Ну, деточки, кого в полковники произвести?
Весь госпиталь знал, что это – призыв сразиться.
Впервые услышав его, я поинтересовался, что он означает.
– Со мной играть садишься – на ничью не рассчитывай, – воинственно пошевелил старик крашеными усами, – либо ты – полковник, либо – покойник!
Если призыв принимался, доктор клал рядом с доскою самонабивную папиросу и объявлял:
– Кто выйдет в полковники, тому и приз!
Игре Александр Павлович отдавался самозабвенно, характер у него был истинно бойцовский, только порою подводила излишняя увлеченность ближними целями, из-за чего он пренебрегал, как правило, стратегическим планом боевых действий. И еще подводил иногда девиз: удалой долго не думает!
Как бы то ни было, мне таки случалось отведать превосходного довоенного «Дюбека».
Наименее счастливо складывались у него, как правило, партии с Игорем. Проигрывал доктор болезненно: весь напрягался, начинал нервно барабанить пальцами по колену, вены на руках и на лбу, словно реки перед ледоходом, вздувались и темнели.
Чтобы успокоиться (и сосредоточиться), принимался напевать:
Побарабанив некоторое время пальцами, тянулся к фигуре, но рука вдруг застывала на полпути и старик вновь повторял железнодорожный» куплет.
И так – до той минуты, пока ситуация на доске не понуждала его к безоговорочной капитуляции. В таких случаях произносил надтреснутым голосом:
– Поздравляю вас, деточка, с высоким званием полковника от шахмат!
Наутро после проигранного доктором сражения можно было ждать посещения мамы-Лиды.
– Не у вас ли вчера доктор мат получил? Кто на этот раз полковник?
Установив личность победителя, торжественно подносила марлевый узелок со стеклянными осколками.
– Неделя сроку, – назначала и, похрустывая свеженакрахмаленным халатом, неукоснительно свеженакрахмаленным, покидала палату.
Нам не требовалось ничего объяснять: это Александр Павлович, едва начав рабочий день, успел разбить, нервничая по поводу вчерашнего поражения, какую-то из баночек-скляночек.
Очередной «полковник» знал, что в течение недели обязан любыми путями – через сестер, через нянечек, через шефов ли – раздобыть, какую ни на есть, баночку-скляночку взамен разбитой. Такое неписаное правило затвердилось во взаимоотношениях с медсестрой зубоврачебного кабинета.
Время от времени по инициативе Александра Павловича устраивались, как он именовал их, вселенские турниры. С участием шахматистов из числа всего госпитального народонаселения. Причем не только так называемых ходячих. Те, кто находился на «горизонтальном режиме», скрещивали шпаги с помощью записочек – добровольных курьеров было хоть отбавляй.
Первое место всякий раз забирал с внушительным счетом Игорь. Доктор довольствовался вторым, а то и третьим. И не сетовал.
Еще бы сетовать: второе и третье места не облагались данью, обязательной для всех остальных. Тут следует пояснить, что по установившейся традиции первый призер получал право требовать от участников либо расстараться для него в смысле книжной новинки, либо написать в стенгазету стихотворение на заданную тему, либо спеть на очередном вечере самодеятельности.
В однообразной госпитальной жизни турниры воспринимались как маленькие праздники. Вроде и раны не так мозжили. А старик – тот вообще преображался: усы топорщились, молодцеватая походка становилась прямо-таки юношеской.
В обычное время он приходил играть, захватив самые обыкновенные шахматы – госпитальный культинвентарь. На турнирные партии приносил с собой фигурки из слоновой кости, уложенные в голубой фланелевый «патронташ»: для каждой – свое гнездышко.
Причем белое войско здесь имело полный состав, в черном же не хватало двух солдат, в гнездах лежало по камушку.