из-под контроля:
– Круглов! – рявкнул.
Санинструктор притормозил, но не успокоился:
– Он же меня ударил! – растерянно топтался, оглядывая только что хохотавших бойцов. – Все видели? Сизых меня ударил!
Никто, однако, не поспешил записаться в свидетели, а старшина распорядился:
– Боец Круглов, пойдете в караул! Кроме того, приготовиться Путинцеву, Коржеву, Сергееву!
Шагнул к двери, скомандовал, раскрывая кисет с махрой:
– Перекур!
Наша речь на фронте поневоле приобрела иной характер, чем это было дома. Причем мы совершено не замечали случившейся перемены. Даль же как вернул нас в мирное время, от зажелтевших страниц веяло уютом семейных вечеров, полузабытым тепло шершавых материнских ладоней.
Прочесть успели всего-ничего, 53 страницы. 53 из 779.
И когда наутро приготовились покинуть отогревшую нас деревушку, я невольно заколебался: не взять ли книгу с собой? Однако вещмешок у меня был набит под завязку, а если бы и удалось втиснуть, следовало приготовить себя к необходимости таскать на плечах лишнюю пару килограммов.
Стою возле стола, прибрасывая на руке громоздкий том, раздумываю, как поступить.
– Может, возьмем с собой?
Оборачиваюсь: Матрена.
– А хозяину оставить расписку: дескать, позаимствовали книгу во временное пользование. Для ознакомления.
И начинает распускать шнурок на горловине своего полупустого вещмешка, который старшина выдал ему взамен утраченного.
– Я бы мог… Место есть… Не думайте, под голову класть не буду, не помну.
Так Владимир Иванович Даль стал нашим постоянным спутником. И собеседником: в свободные часы теперь устраивались громкие читки словаря.
Прочитанное, как правило, тут же обсуждали. Причем весьма заинтересованно. Естественно, применяя к себе, к своим познаниям, пониманию жизни. Даль помог ощутить всю необъятность Родины, необъятность духовного богатства народа. И спокойную его мудрость.
На отдельных словах задерживались: не совпадали мнения. Спорили порой до хрипоты. Втягивались все ребята, лишь Матрена не принимал участия. Каждый раз молча доставал из вещмешка книгу, передавал мне, пристраивался где-нибудь за спинами остальных и помалкивал.
Расшевелился лишь однажды – на слове «муж».
«МУЖ – человек рода ОН, в полных годах, возмужалый…»
Без малого полторы тысячи слов потребовалось Далю на «человека рода ОН» – на толкование понятий, с ним родственных. Но наше внимание задержалось на данном словарном гнезде не по этой причине и не из кичливого осознания своей принадлежности к «роду ОН», нас привлекло… «состояние мужа, мужчины, мужескаго рода или пола вообще», именуемое мужеством.
«Состояние возмужалости, зрелаго мужескаго возраста. Стойкость в беде, борьбе, духовная крепость, доблесть; храбрость, отвага, спокойная смелость в бою и опасностях…»
Искру высек всегдашний заводила Костя Сизых.
– Мужество – дар божий,- изрек тоном завзятого лектора: – Все равно как талант. Музыкальный там или какой еще. Мужественным надо родиться.
– Себя, конечно, причисляешь к числу талантливых? – сел ему на хвост Костя Пахомов.
«Лектор» горестно вздохнул:
– Нет, я от природы человек робкий, а если иногда кидаюсь в пекло, так единственно – стыдно: тебя стыжусь, старшины, Матрены… Не хочу, чтобы все знали, что боюсь.
Подключился старшина:
– Вот и опроверг себя, собственным примером опроверг: мужественными не рождаются, а делаются. Главное – воля.
– И хотенье,- добавил Костя Пахомов, – захотеть еще надо. Не захочешь – никакой стыд не поможет.
– И еще, наверное, – неожиданно для всех подал голос Матрена,- еще, наверное, страх перед жизнью…
Довод был непонятный, но все молчали. Молчали, мне кажется, по той же причине, что и я: боялись спугнуть. Ждали, когда парень сам разъяснит свою мысль.
– Страшно жить будет, если, скажем, сдрейфишь и сбережешь жизнь за счет жизней товарищей. Домой вернешься – а кто ты? Вроде как своровал…
– Очень правильно,- поддержал старшина. – Страх перед будущей жизнью с вечным ощущением, что ты трус, – это очень важная добавка к воле.
«Лектор» впрочем зачислил Матрену в свои союзники:
– Вот кто прав, так это Матрена. И опять он говорит не о мужестве, а о стыде…
Спор продолжался, однако уже не задевал моего внимания: я размышлял о том, как изменился за последнее время Матрена. Начать с того, что заштопал паленые дыры на ватной одежде. Хотя и неумело, но сразу было видно – старательно. Без понуканий довел до белизны маскировочные куртку и брюки. Взял за правило менять подворотнички.
И вообще выглядел подтянутым, собранным.
Только сосульки категорически не пожелал сбривать. Впрочем, теперь они как-то перестали бросаться в глаза.
Мне подумалось, что напрасно, видимо, продолжаю обходить его, когда формируются отряды разведки или группы для засад на коммуникациях врага. Бездействие – штука коварная.
Но вернусь к Далю. Пришел день, когда было оглашено последнее в томе слово – «ОЯЛОВЕТЬ». Собрались в тот раз на базе, в просторной землянке, незадолго перед тем выкопанной и приспособленной старшиной под каптерку.
Сидели на каких-то тюках, на патронных ящиках. В металлической печурке потрескивали дрова. Обстановка, что называется, настраивающая на лирический лад.
И под этот настрой я читаю:
«Конец втораго тома».
Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.
– Конец? – спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.
Подтверждает вслух:
– Точно: «Конец втораго тома»
– А сколько их всего? – спрашивает у меня старшина.
– Четыре…
– Вот бы остальные достать!
– Да, хорошее было чтение, – вздыхает Костя Сизых. – Хоть начинай весь словарь на второй раз… А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.
– Вот и начни, – предлагает старшина. Костя не стал ломаться:
Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:
– А у меня мать… вместе с домом фашист сжег. Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.
Костя Сизых проводил взглядом, сказал виновато:
– Разве ж я знал…
– Никто не знал, – перебил Костя Пахомов. – И не узнали бы, не прочитай ты своих стихов.
– Да не мои они!
– И плохо, если не твои!
– Что я – поэт?
– Не поэт, так стань им!
Костя Пахомов умел и любил убеждать, и сейчас требовательно повторил:
– Стань им! А то кому про нашу теперешнюю жизнь написать? Про того же старшину, например?
Костя Сизых смущенно хохотнул – было видно, слова тезки ему польстили,- толкнул локтем сидевшего рядом Матрену:
– А вот Матрену попросим!
Для нас это прозвучало шуткой.
– Про старшину? – переспросил Матрена.
Его слова покрыл хохот. Матрена не обиделся – переждал смех, пообещал:
– Я попробую.
Он выполнил обещание. Только произошло это при трагических обстоятельствах. Война есть война, и редкая операция в чужом тылу обходилась без того, чтобы не побило наших людей. Везучие отделывались «царапинами», бывали и тяжелые ранения… А кого-то настигала смерть.
С этим не то что свыклись – принимали как неизбежное.
После очередной вылазки привезли раненого старшину: Иван Авксентьевич подорвался на мине. Финские саперы настолько хитро ставили на подходах к своим позициям мины, что мало кому удавалось их обнаружить.
Старшину ударило в ноги и живот, он потерял много крови и, когда повезли на волокуше, начал замерзать. Солдаты вспомнили о химических грелках. У каждого из нас имелось по паре прорезиненных пакетов с особым порошком – плеснешь две-три ложки воды, начнет разогреваться. И держит тепло часа три. Ребята собрали пакеты, обложили раненого.