Дождь прекратился быстро, как и начался. Мальчик еще некоторое время стоял недвижимый, пока осыпались нехотя капли с блестящих листьев, пока не зашумел отчетливо сай, пока не освободился от туч месяц и не посеял бледным светом и не засеребрился сай, указывая путь.
Джунгли кончились, и, выйдя на чистое место, продрогший, избитый, исцарапанный, он увидел дорогу на Шайтан-гору, и почел ее наградой и надеждой.
Под ногами заскрипела крупная галька, мостящая вздыбленный тракт, отороченный многометровыми, почти отвесными каменными бордюрами, — путь наверх, к макушке ледника, сработанный талой водой от вечных снегов за сотни, а может быть, тысячи вёсен.
Мальчик торопливо закарабкался по галечной сыпи, спеша отдалиться от ужаса джунглей. Но скоро усталость повалила его на камни. Он лег на спину, раскинув руки.
Небо разгулялось полчищами звезд. Он понял, что сейчас далеко за полночь, что природа берет свое, и если он не согреется и не поспит, то умрет от холода и потери сил.
Но снизу была невозвратная темень джунглей, а верху белел недоступный снег, — от всего веяло бесчувственной стужей. Бордюры галечной дороги блестели плоскостями, местами обрывая чистую картинку провалами в сумрак ниш.
Загудела земля. Мальчик вскинулся, огляделся. Что это? Землетрясение? Или сходит лавина, которая похоронит его здесь, вдали от родины, и он будет законсервирован в снегах, пока солнце не растопит снег и его смердящее тело не растаскают шакалы и гиены, не разнесут орлы и вороны? Опять тишина.
Мальчик подумал, что, наверное, начиная путь, он переоценил свои физические возможности и главное — свою смелость. Действительно, как только он вошел в дебри, его не покидало ощущение опасности. Но сейчас неподвижность только усиливала ужас, одиночество и чувство незащищенности. И от этого всего можно умереть прежде, чем от изнеможения.
Выбора не было. И Мальчик встал, и, уже медленно и осторожно, пошел вверх, держась края «тракта», обходя щели и провалы, притягивающие к себе гибельным мраком.
Однако он должен шуметь — идти громко, чтобы отпугнуть зверя или иное зло. Он запел какую-то песню — не песню даже, а смешение мелодий, ритмов, неопределенных жёванных звуков. Иногда он поднимал камень и бросал его вперед или назад, а то и просто ударял его в близкую скалу — звуки гулким эхом отдавались в тиши лунной дороги.
Скоро окончательно обессилевшему, ему стало все равно, жить или умереть. И он понял, что это чувство сродни той самой безрассудной смелости, обуявшей его, когда он пошёл к Шайтан-горе. И, удивлённый этим открытием, он остановился, задрал голову в безотчетном восторге, готовый поделиться радостью со звездами. И от этого качнулся, и не устоял, и рухнул назад, — его отбросило и подкатило к каменной стене с глубокой нишей, похожей на лунный кратер, выбитый раскаленным метеоритом, летевшим по касательной к горе, но нарвавшимся на ее неровность.
Лунный свет освещал внутренность кратера, имевшего вид жилой пещеры, лишь потолочный полукупол оставался в тени. Вогнутые стены почти гладкие, будто на самом деле оплавлены неземным лучом фантастической температуры. Пол белел, словно посыпанный кварцевым песком. В центре, у самого края, черный остов отгоревшего костра, у фронтальной стены кусок бревна, сбоку куча хвороста. По всему было видно, что это приют путников-туристов, и Мальчик здесь далеко не первый. В хворосте нашелся закуренный кувшин из легкого металла, с отколотым носиком, и жестяная кружка, тоже закопченная и помятая.
«Шамбала!» — с облегчением подумал Мальчик: оказывается, еще оставались силы на шутку, значит, еще можно жить. Он вспомнил про зажигалку, подаренную Мистером Но, пошарил в карманах — есть!..
Но зажигалка, от торопливых щелчков, выдавала только шипение. Не было искры и пламени!
Мальчик запаниковал. Видно придется умереть в ледяном холоде, сжавшись в калачик на подстилке из хвороста.
Но его осенило, тело сделалось пружинистым, а руки проворными и чувствительными. Он вспомнил про законы туристов, бродяг и искателей, законы братства, гостеприимства и выручки. Он зашарил по всем углам, под бревном, в хворосте, стал ощупывать стены, складки, нишки, неровности. Его старания были вознаграждены — конечно, нашелся спичечный коробок, полный сухих, весело шуршащих палочек с серными головками.
Мальчик разжег огонь там, где он горел всегда, и дым привычно нашел путь на волю, оставляя чистым воздух пещеры. Костер отсек от Мальчика весь мир, который стал нестрашным мраком за огненной завесой. Тепло шло от огня и отражением от стен, испещренных карандашными и чернильными надписями: имена, фамилии, города, приветы — всё витало добрым духом, стало уютно. Запарилась и быстро высохла одежда. Он сидел на бревне, обхватив руками побитые коленки, и думал о том, что готов вот так сидеть вечность. Только бы не хотелось ни есть, ни пить, и не нужно было делать ничего из того, что положено живым людям, чтобы жить, — вставать, покидать помещение, идти, искать, сопротивляться, а может быть, даже ломать чью-то волю. Наверное, это и есть настоящая и единственно возможная свобода — с тяжкой к ней дорогой, короткая, без гарантий на следующую минуту?