Он поднял ладони и улыбнулся - мол, как скажешь, так и будет. Струнка осмелилась тоже улыбнуться.
- Но ты сам сказал, радоваться можно! А мне… радостно быть с тобой рядом.
Что на такое можно ответить?
Они радовались, в этот раз долго: седмица за седмицей летели мимо, осень засеребрилась уже первыми заморозками, а Струнка не торопилась вслед за певчими птичками прочь. Вот только он теперь не мог оставить ее образ заточенным в придуманной башне и жить как жил, он с ума по ней сходил, с каждым днем все больше. Ничего не говорил такого и упаси Махал не делал, она ведь ясно сказала, что должно быть только так, и он подчинялся, но все равно надеялся, что завоюет ее, и надеялся не без оснований: помнил, какой она была с ним в тот вечер, и видел, что и нынче она в любой компании на него одного смотрит, краснеет, едва они хоть взглядами соприкоснутся, и смеется любым глупостям, что он говорит. Это было как струна, натянутая пальцами, но все никак не отпускаемая, и от тишины в бесконечном предчувствии звука мутилось в голове. А потом она снова исчезла, вот так же внезапно и без предупреждения, как и в прошлый раз. Может, и стоило бы забыть, выбросить все это из головы да и найти другую, но это едва ли приходило Бофуру на ум. Когда находишь тот самый кусочек мозаики, больше не перебираешь другие, и не так уж важно, что этот кусочек решил не в твоей мозаике устроиться. Но в проклятой “Штольне” он бывать перестал. Надо же тоже было как-нибудь от нее уйти.
- А я сразу так и подумал, - вместо сочувствия Бомбур еще и подливал масла в огонь (и на бараньи ребра над огнем — разговор шел у него дома, в кухонном его королевстве). - Так и понял, что не выйдет с ней ничего путного. Больно мутная…
- Мутная? - закипел Бофур. - Да она…
- Я про похлебку, а не про певицу твою, - брат сосредоточенно попробовал свое варево. - Петрушку дай сюда. А она дурная девица. И не спорь! Что вижу, то вижу, и не я один тебе так скажу. Пускай своей дорогой идет, а ты своей, вам обоим лучше же будет.
С трудом справившись с желанием затеять ссору, если не драку, Бофур вышел вон, громко дверью бахнув. Дурная девица. Не дурная она вовсе, а непонятная, заигравшаяся в свою какую-то игру, а разгадать, в чем же дело, он не мог, потому что слишком мало знал о ней. Ничего Струнка больше о себе самой не сказала после того, самого первого разговора; то, что без слов о себе говорит — волосы, одежда, вещи — у нее было немо, и даже имени ее он не знал. Что она, жена нелюбимому кому-то, вот и странствует? А от него убегает, потому что слово ведь все равно дала уже другому? Или играть любит не только на лютне, а и на жизни чужой?..
Дверь за спиной у него отворилась.
- О, - коротко выдохнул Бомбур, с оскорбительной жалостью на него глядя, - ну все. Худшее случилось. Выдумщик в вымысел влюбился.
Бофур ничего не сказал в ответ, и брат, постояв рядом еще немного, вздохнул и, тронув его за плечо, сказал уже другим, мирным голосом:
- Истории и те, кто их рассказывает, не всегда одинаково хороши. Один ты такой.
О следующем возвращении Струнки Бофур бы, похоже, не узнал, если бы не Ори. В тот день он рано возвращался с рудников, и паренек встретился ему возле мастерской Дори - отдыхал от трудов, сидя на пороге и напевая тихонько, и мелодия была новая.
- Струнка пела недавно, и мне запало в голову, - услышал он в ответ, когда поинтересовался, что за песня такая.
“Недавно” оказалось уже больше седмицы как, и все это время Струнка встречи с ним избегала, выходит. Ну или занята была, или в другой день собиралась, или обиделась, что он слушать ее не приходил - кто ж знает, что у нее за причины. Он решил не спрашивать, просто пришел тем вечером в “Штольню”.
Струнка пела новую песню, он не слыхал такую раньше: о любви чужой невесты к чужому жениху. Медленно, будто бессильно, пальцы ее касались струн, то вдруг бросались по ним отчаянным рваным бегом, глаза ее на запрокинутом к низкому своду лице горели мокрым жарким пламенем, и мерцал золотой шарф вокруг нервно выгнутой шеи и полураскрытой груди полосой беззащитной нежной кожи среди нарядного мира вокруг, так, словно ей, как невесте из песни, не было дела до своего бесстыдства, не было дела ни до чего, кроме страсти в своих словах. Для нее все тело ее - инструмент, она не только на лютне играет, не только голосом поет - она вся становится струнами. Кто бы ни дал ей прозвище, он был изумительно прав.
Может, вот он, ответ? Может, она сама и есть эта самая невеста чужая?.. Нет, чушь. Гром аплодисментов вырвал Бофура из раздумий - Струнка закончила песню. Заметив его, она вздрогнула, но тут же улыбнулась, протянула ему руку, величаво, как знатная дама, и ему подумалось, что жест этот не прикосновения ради затеян, а чтобы удержать его на расстоянии. Может, куда правильнее было повести себя любезно и сдержанно, но он вместо того шагнул мимо руки ее вытянутой и обнял ее.
- Долго тебя не было.
Струнка улыбнулась совсем стеклянными холодными губами.
- Да, так уж вышло, - она оглянулась, махнула кому-то рукой. - Прости, дело ждет. - И, кивнув на прощание, она скользнула между столами и исчезла из виду за чужими спинами.
Бофур смотрел ей вслед. Махал знает, что это было тогда, на том празднике уйму лет назад, но, выходит, не то, что он думал. Будь он богат или из высокого рода, он понял бы ее - с него тогда было б, что взять, было бы, для чего дни напролет проводить с ним вместе и притворяться, держа его при себе. Но он был пустопородный работяга, без денег, без власти - что тогда было ей нужно, раз не сам он?
Что, что, что - слово это сухо билось острым клювом в его голову всю ночь, и поутру, в привычной рудничной полутьме он вторил ему ударами своей кирки, и не верилось больше, что не весь мир так же душен и черен, как угольный мрак вокруг в пятнах масляно-желтого фонарного света. Он придумывал истории свои и сказки, потому что когда черно вокруг, уж очень хочется другого цвета, и он развлекал себя и других, кому охота была слушать, цветными своими выдумками, напоминал себе о том, другом мире наверху, а теперь вымысел его предал. Это было последнее, что Бофур успел подумать, когда пол под ногами тряхнуло резкой судорогой, горы вокруг зашептали заполошно шорохом и треском, и тьма впереди лопнула и бросилась на него свирепой тучей осколков.
Он смутно помнил, что было дальше: все качалось и кружилось и свет страшно бил в глаза, запахи железа и огненной воды как ножом резали ободранные каменной пылью нос и горло, и болело все тело, так, что непонятно было даже, откуда начинается эта боль и что она такое - поломанные кости, или раны какие-нибудь, или в это самое время Ойн и вовсе отрезает ему насмерть разбитые руки-ноги, но даже страх не удерживался в голове, как будто там дыру проломили и все из нее вытекало и исчезало, исчезало…
Когда он открыл глаза, над ним был потолок его комнаты, а рядом обнаружилась родня. Бифур спал, привалившись плечом к стене - видно, долгонько пришлось сидеть вот так - а Бомбур устроился у очага, оттуда на него глядя, и вид у брата был очень значительный, прямо торжественный.
- Она приходила, твоя певица, - сообщил он безо всяких «Как ты себя чувствуешь?» и прочих проявлений родственной любви и заботы. - Прибежала совсем скоро, тебя только-только принесли. Рыдала - ты бы видел как!.. Все они, кто толковым ничем не занят, неженки, пальцем ткни - в обморок хлопнутся! Жив же ты, даже кости, считай, целы, а слез было - два котла и миска. Затихла, только когда я ее водки выпить заставил. И рагу накормил.