Глава 32. Здесь
Глава 32. Здесь
Тефику было совсем плохо. Он перестал вставать, лежал на боку и поскуливал. Весь отекший, с тусклой, клочьями вылезающей шерстью, он был не похож на самого себя. Капельницы не помогали, и Люба поняла, что конец совсем близко.
Придя на работу раньше всех, с трудом дождалась начальницу.
— Ольга Викторовна, безоплатных, пару дней надо. Собака… — голос сорвался, — собака умирает.
Начальница недовольно поджала губы — подумаешь, собака. Тут есть план, есть график, и он совсем не учитывает отсутствие на работе какого-либо сотрудника. Но тут подошла Варя прямо так, как была, в куртке, висящей на одном плече, с шапкой в руках.
— Ольга Викторовна, на минутку.
И пока Люба, комкая промокший шарф, давила рыдания и пыталась взять себя в руки, тихо и очень быстро что-то говорила главному бухгалтеру. Та всё поджимала недовольно губы, но когда обернулась, проговорила:
— Пишите, Любовь Никитична, в счет отпуска. На неделю.
Люба села писать. Руки дрожали и буквы получались корявыми, а ещё и носовым платком приходилось удерживать слезы, чтобы не капали на заявление. Вялую мысль о том, что же такого нашептала Варя начальнице, Люба прогнала без усилий — да какая разница?
На выходе из отдела, когда заявление было написано, подписано и одобрено, к Любе подошла Варя — в глазах сочувствие:
— Ты ноут возьми, может, отвлечешься хоть? И звони, если нужно будет. В любое время звони, слышишь?
Люба кивнула: да, верно, ноут она заберет. Что он тут будет целую неделю лежать без дела? А позвонить… Вряд ли, но все равно спасибо.
***
Она сидела рядом с Тефиком всё время, гладила его то по голове, то по лапе, то по спине. И плакала, плакала, плакала. О себе и своей неудавшейся жизни, о собаке, ставшей ей единственным другом, о не сбывшихся мечтах.
Глубокой ночью в одну из стертого ряда ночей пёс в последний раз вздохнул и затих. Люба кое-как перебралась на диван и ещё долго рыдала в подушку. Как-то незаметно заснула, а когда проснулась, долго не могла понять, почему же ей так плохо.
Села, растерла лицо, осмотрелась. Всё, как всегда. Но голова… Потрогала лоб. Болит. И лицо. Лицо опухло. Осмотрелась. И только когда увидела пса, вытянувшегося на коврике, вспомнила и тихо заскулила — плакать уже не было сил.
Она, наверное, так бы и сидела, если бы не Варя, позвонившая в обед.
— Люба, привет. Ты как? — голос приятельницы был осторожный.
— Он умер, — невнятно прогудела Люба в трубку и опять заскулила.
Варя долго молчала, и это было хорошо. Заговори она, Люба сбросила бы вызов, а так просто забыла, что держит в руке телефон. А когда опомнилась, снова поднесла к уху и простонала:
— Что мне теперь делать?!
Она хотела спросить о том, как ей теперь жить, за что держаться, где искать смысл, но Варя поняла по-своему.
— Люба, Лю-юб! — позвала тихо и осторожно. — Ты телефон далеко не убирай, я сейчас все разузнаю и перезвоню. Хорошо?
Люба не ответила, опять зарыдала. Слез не было, и сухие спазмы драли горло. Но Варя перезвонила действительно быстро.
— Люб, ну можно самой, можно на дом вызвать. Тебе же лучше вызвать, да?
— Кого вызвать? — прохрипела Люба, не понимая.
— Бригаду, Люб, чтобы собаку забрать. Хоронить животных в черте города тоже надо ну… как-то.
— И как?
Трубка вздохнула и ответила:
— Кремация. Они у себя и захоронят сами. Так что, вызвать тебе бригаду?
— А с ними можно? — не переставая шмыгать распухшим носом, спросила Люба.
— Думаю, да. Я перезвоню. А ты… Сможешь Тефика завернуть в какую-нибудь ткань?
— Да, — хрипло выдохнула Люба.
***
Останки ей не отдали, как и говорила Варя, сказали, что закапывают сами, и что приходить на могилу не надо, и что уже все оплачено, и вежливый парень, который приехал за Тефиком и перед выходом из квартиры заставил проверить все ли она закрыла и выключила, после кремации даже провел Любу до остановки автобуса и стоял рядом, пока не подъехал нужный ей маршрут.
В автобусе люди настороженно посматривали на всклокоченную женщину с распухшим лицом и покрасневшими глазами, но Люба ничего не замечала. Мимо неё мелькали дома и голые деревья, ледяные лужи окатывали грязью низкую маршрутку, мешая видеть, но она только моргала и смотрела в пустоту. И проехала бы дальше, да видимо, на той остановке часто садились вот такие отрешенные и зареванные, потому что водитель громко спросил:
— Кто от собачьего кладбища? Вам вроде выходить.
Люба немного удивилась, но присмотрелась и поняла, что ей и в правду выходить. Сил двигаться не было никаких, но она вытолкала себя на промозглый зимний холод. А когда зашла в квартиру, с облегчением отметила, что в коридоре никого нет. От усталости даже ноги переставляла с трудом. Еле стащила сапоги. Носок одного всё срывался и срывался с пятки другого, и снять получилось далеко не сразу. Постояла над валяющимися на полу сапогами – руки висели плетьми, мыслей не было, только противная горечь во рту. Наконец собралась с силами, наклонилась, чтобы поднять обувь, но покачнулась и едва не упала.
Хорошо, что никто не видит. Толстая Людка, как узнала, что Тефика больше нет, вздохнула облегченно, но хоть промолчала. А Димка, выползший из своей комнаты, когда приехала бригада, и увидевший сверток с мертвой собакой, завыл, как баба, и прослезился.
Люба выпрямилась и, держась за стену рукой с сапогами, а другой – за ноющую грудину, несколько минут пыталась отдышаться и прийти в себя. Махнув рукой на пропажу тапок, пошла в комнату.
Сапоги грохнулись об пол, когда она заметила, что дверь в её комнату приоткрыта, а замок варварски взломан. Опершись о косяк, заглянула внутрь. С тоской отметила следы суматошных поисков – раскрытые дверцы шкафа, вывороченные ящики комода, разлетевшиеся по полу книжки.
Вздохнула со стоном, с трудом сняла пальто, не с первой попытки повесила на крючок у двери и бросила сумку на холодильник. Надо идти и разбираться, благо, недалеко. Выходя, наткнулась на сапоги, остановилась, подумала – мысли шевелились с трудом, — и запихнула их в комнату ногой. Дверь так и осталась распахнутой.
И по стеночке побрела к Димке, на звуки пьяного бормотания.
Его дверь была прикрыта, но не заперта. Люба ткнула в неё босой ногой в тонких колготках. Димка и Семёныч сидели за нищенским столом, заставленным несколькими пустыми бутылками и какой-то посудой вперемешку с консервными банками.
— Любаня, — повернулся к ней Димка, и тут же сморщился, заплакал. – Как Тефку жалко!..
Затряс головой, тоненько, отчаянно взвыл.
— Такой был… Такой пёс! Семёныч, ещё по одной – помянуть. — И снова мокрое от слёз лицо любимого когда-то мужа повернулось к ней. – Любань, давай с нами, а?
— Что стащил? – спросила устало – сил не было ни злиться, ни обижаться.
— Люб… ка, так помянуть же… — икнул и с трудом округлил заплывшие глаза Димка.
— Что, спрашиваю, стащил? Ноутбук?
— Ай, ещё купим! – с пьяной удалью махнул он рукой.
Люба молча повернулась и ушла.
В своей комнате села в любимое кресло, руки снова безвольно упали вдоль тела. Медленно осмотрелась. Маленькая скромная комнатка, бедность, ужасные соседи и никакого будущего.
Потянулась к выпавшей из комода коробке. Подняла. Открыла.
Паспорт. Подольская Любовь Никитична, дата рождения. Вспомнила, что скоро день рождения. Бог ты мой, ей скоро пятьдесят…
А ниже – фотографии. Смешной маленький Никитка в детском саду… Вот он первоклассник, с цветами почти в его рост и щербатой на два передних зуба улыбкой, вот угловатый школьник, неловко отворачивающийся от неё, стоящей рядом и просительно улыбающейся – она до сих пор помнила, как уговаривала его сфотографироваться тогда, а он всё упирался. Вот он, принявший присягу…
Под фотографиями — свидетельство о смерти. Никита Дмитриевич Подольский, родился… Умер… Двадцать один год. Всего двадцать один!