В самом начале обучения Альбина пребольно получила по рукам, даже слёзы выступили.
Девушки тогда проходили правильное и непринуждённое использование столовых приборов, а она информацию на слух усваивала плохо и, конечно, всё перепутала.
…Люба отложила вязание, потирая руку, и взяла свой старенький смартфон, включила мобильный интернет – а он был дорогой, и Люба его берегла, – и внимательно прочитала несколько статей по застольному этикету, использованию столовых приборов и посуды. В общем, после этого случая Альбина за знания или их отсутствие уже не получала стеком.
Но с осанкой было сложнее: чтобы выработать привычку, требовалось время, и заменить его статейкой-другой не получалось. Сутулость Любы вредила Альбине и подставляла её под удар и в прямом, и в переносном смысле.
Конечно, мало радости получать от наставницы хлёсткие болезненные удары, но тело, видимо, боясь боли, всё чаще держалось ровно, как того и требовал этикет.
Методы мадам были жуткими, да. Но они приносили плоды, и значит, деньги, потраченные на курсы, были потрачены не напрасно.
Альбина решила не жаловаться маме. Та со своей сердобольностью сразу же забрала бы дочь оттуда, где ей причиняют боль, и она потеряла бы деньги (они не подлежали возврату по требованиям мадам) и не получила возможность выйти в свет в хорошем доме. Альбина, наверное, тоже возмущалась бы, плакала от унижения и обиды, а то, может, и бросила всё, решив пытать счастья в следующем сезоне. Но тут вмешивался опыт Любови. Он говорил: «Терпи, учись, не подставляйся!»
Альбина помалкивала и Римме намекнула, что не следует болтать. Хотя был почти уверена, что если приятельница что-то и расскажет матери, то та промолчит и ни слова не передаст Фекле Фроловне. И Альбина училась, и во многом успешно, как бы это ни было противно наставнице.
— Итак, сегодня мы прочитали с вами поэму, – произнесла мадам Люси, когда чтение было закончено. — Давайте обсудим её и запомним наиболее удачные фразы как из самой поэмы, так и из обсуждения.
Похлопывая стеком по раскрытой ладони, она прохаживалась за спинами девушек, и осанка подравнивалась как-то сама собой.
Подобные обсуждения были для Альбины несложным занятием, поэму она откуда-то знала, а поговорить о поэзии много ума не требовалось. Римма, которая считала себя старше – ведь ей уже восемнадцать! – и всегда с превосходством посматривала на подругу, в такие моменты едва скрывала зависть, потому что так же складно рассуждать у неё не получалось. Зато отыграться она могла сразу после занятия, которое высокопарно называлось литературной беседой: четверо милых и благородных девушек шли заниматься верховой ездой, а Альбина…
— А вы на сегодня можете быть свободны, — произносила мадам Ромашканд, бросая на "лишнюю" ученицу короткий косой взгляд, после которого Римма отворачивалась, не в силах сдержать улыбку – пусть так, не своими знаниями и усилиями, но она обошла, опередила подругу!
Альбина присела в вежливом поклоне-книксене и пошла на выход, ничуть не скрывая радости на лице.
Скорее всего, и эта радость, и молчаливая покорность злила мадам, хотя сказать ничего не могла: она попалась в свою же ловушку. Да, пятая ученица проходила более короткий курс, и уроки танцев и верховой езды пропускала, и при этом выглядела счастливой и довольной. И даже синяки от хлыста ничего не меняли в её настроении.
Возможно, Альбине стоило делать вид, что он ужасно огорчена, просить мадам о милости, вздыхать печально. Да только не хотелось. Зачем унижаться, если всё у неё складывалось более чем удачно и с учителем танцев, и берейтором, и с портнихой.
Глава 3. Здесь
Глава 3. Здесь
Матвеевна думала долго. Дочь уже приехала, уже прожила у неё неделю, а старуха всё никак не могла решить, и в этих раздумьях изводила всех вокруг.
— Любовь! – строго говорила, встречая Любу поле работы у своей комнаты. – Погоди. Ты мне нужна.
За приоткрытой дверью была видна скорбная фигура дочери бабы Вали. И Люба останавливалась, с удивлением рассматривая Ирину, зажавшую ладони между колен и упершую взгляд в закопчённый потолок.
— Сходи вот в магазин, — строго приказывала старуха, безошибочно протягивая соседке деньги, — купи мне молока!
— Так вы ж не пьёте, Валентина Матвеевна… — оторопело отвечала Люба, пытаясь понять, что это за представление и какова её роль. Комедия это или трагедия?
— Тебе говорят купить, так купи! А пить или не пить… Я, может, вылью его потом. Не твоего ума это дело! – и от сердитости купюра в сморщенных руках бабы Вали начинала ходить ходуном. – Понятно? Не твои же деньги!
Люба пожимала плечами, заглядывая старухе за спину, и видела, как по бледной щеке Матвеевной дочери течёт слезинка. Кажется, это всё же была трагедия. И надо ли ей, постороннему человеку, влезать?
Ирина сквозь мокрые ресницы ловила взгляд Любы, легонько кивала, мол, иди, не спорь, и вновь зажмуривалась. Люба и шла, пожав плечами, в магазин, утягивая любопытного Тефика, уже засунувшего мордочку в комнату соседки.
Другой раз всё время, пока возилась с ужином, выслушивала толстую Людку, снова перегородившую дверь кухни. Переполненная эмоциями, та задыхалась, пересказывая ссору бабки с дочерью. И Люба, стуча ножом или шуруя половником, не в силах была сдержать дрожь отвращения и передёргивала плечами: слушать не хотелось, но и заткнуть разговорчивую соседку сейчас значило спровоцировать ещё один скандал, но уже с другими действующими лицами – собой и Людкой в главных ролях. Потому терпела. Молчала. Кивала, делала вид, что слушает. И, едва закончив, поскорее уходила к себе. Уходила, чтобы поесть в тишине и одиночестве, хоть это и урезало время от тихого вечера со спицами в руках.
Люба готова была и вовсе не браться за вязание, лишь бы не слушать этого причмокивания и жадного Людкиного сглатывания между фразами. Один в один как в фильмах ужасов, когда вурдалак присасывается к шее жертвы и пьёт кровь. Любу опять передернуло.
А ещё обычно необщительный в трезвом виде Димка поскрёбся однажды вечером в дверь.
— Любаш, это я, — тихо и доверительно проговорил в самую, кажется, дверную щель.
Люба как раз гладила. Вздохнула и потянулась к розетке – отключить утюг. Что это именно Димка, она не сомневалась: Тефик молчал, навострив уши, и стоял у самого косяка, принюхиваясь и двигая обрубком хвоста из стороны в сторону. Значит, кто-то знакомый. Свой.
А кто знакомый там мог быть, если называл её «Любаша», а никто из соседей не только так к ней не обращался, но и вообще к ней не заглядывал? Людка и её муж обычно разговоры разговаривали в кухне, Матвеевна – в коридоре, рядом со своей комнатой. Семёныч? Тот вообще раскрывал рот только для дела — поздороваться с бутылкой, а так-то Люба и не помнила его голос. Да и стук был характерный, не стук, а вот как сейчас, словно вороватая мышь скребётся.
Люба вплотную подошла к двери, осторожно открыла и, быстро выскользнув в коридор, закрыла её у себя за спиной – Димку в свою комнату она не пускала. Незачем. У него и своя есть.
Он, как всегда, стоял вплотную, норовя если не зайти, то хоть заглянуть, и всегда демонстративно отступал, показывая, что недоверие Любы и отсутствие гостеприимства его сильно обижают. Вот и сейчас он улыбнулся жалко-укоризненно и спросил с упреком:
— Не пустишь к себе?
Отвечать на подобные вопросы Люба не считала нужным, потому что в Димкину обиду не верила, а укоризной не прониклась, поскольку вины за собой не чувствовала.
— Что хотел? – спросила, вглядываясь в постаревшее лицо мужа.
Его в полутьме коридора видно было плоховато, более того, в таком свете морщины казались глубже, а глаза — совсем запавшими, будто утонувшими в глазницах. Всякий раз, вглядываясь в это лицо, она пугалась – это же и она, Люба, так постарела? И каждый раз себя успокаивала: время безжалостно, да, только к ней оно милосерднее, чем к тому, кто сам себя не любит и не бережёт.