Он обрушился обратно на стул, схватил свою чашку кофе и сжал ее меж своих темных ладоней, а потом швырнул ее со стола, так запустив по полу, что она разбилась о стену. Струи кофе взметнулись вверх до самого изображения Иисуса, которое Эл видел там с тех самых пор, как с ними познакомился.
— Ты все? — тут же спросила Мэри Элен.
— Что ты знаешь о старине Эле? — сказал Тути. — Ничего. — У него было суровое, задумчивое выражение лица. — Совсем ничего.
— Я не хотел причинять никаких неприятностей, — сказал Эл, продолжая жевать.
Его потрясло, что Мэри Элен велела ему убираться; он не мог заставить себя посмотреть в ее сторону. Но вот она подошла сзади и положила руку ему на плечо.
— Может, я не права, — сказала она. Ее пальцы поглаживали ему плечо, бесхитростные пальцы. — Послушай, Эл, — сказала она, придвигая свой стул и усаживаясь так близко, что ее колени уперлись в перекладину его стула. — Я это вижу, то, о чем говорит Тути, я увидела это, как только ты вошел. Вижу повсюду над ним, — обратилась она к мужу. — И в нем самом, и вокруг него.
— Что видишь? — спросил Эл.
— То, что ты скоро умрешь, — сказала Мэри Элен.
— Ух ты, — сказал Эл.
— И это тебя даже не тревожит, — мягко сказала Мэри Элен.
— Так и есть, — согласился он.
— Сделай что–нибудь, — сказала Мэри Элен.
Он продолжал есть. Закончив, встал из–за стола.
— Так как насчет этого? — сказал он Тути.
Все еще размышляя, все еще сжимая и разжимая кулаки, Тути сказал:
— Не.
— В самом деле? — сказал Эл. — Ты не достанешь его для меня?
— Не, — повторил Тути.
— Тогда пока, — сказал Эл.
— Я скажу тебе почему, — сказал Тути. — Ты думаешь, он тебе нужен чтобы добраться до них. Но когда он попадет тебе в руки… — Он разглядывал осколки чашки и расплескавшийся кофе. — То ты приставишь его к своей башке и сам себя им попотчуешь. Сейчас ты этого не понимаешь. Не признаешь и не можешь себе представить. Но это все равно правда.
В самом деле? — прикинул Эл. Может, и так.
— Вы ничего не слышали о моей жене? — спросил он. — Она сюда не звонила?
— Нет, — сказала Мэри Элен. — Ты что, не знаешь, где она?
— Дядя, она что, тебя бросила? — сказал Тути.
— Может быть, — сказал Эл.
— Ты просто какой–то Шалтай–Болтай, — сказал Тути. — Просто торчишь на одном месте и пальцем о палец не ударишь, пока с тобой все это происходит. Просто сидишь и смотришь. Так что теперь у тебя даже и жены нет. Милой такой женушки.
— Почему ты не идешь ее искать? — спросила Мэри Элен.
Тути сказал:
— Я тут наорал на Мэри Элен, когда она сказала, чтобы ты уходил. А теперь думаю, что она права. Тебе надо уйти. Надо пойти и все уладить. А потом приходи обратно и сиди здесь сколько влезет. Идет?
Эл надел куртку и покинул их квартиру. Они оба смотрели на него, когда он закрывал за собой дверь.
Он стоял возле останков «Мармона», пиная ногой по цилиндру, который был частью системы зажигания. Большая часть стоянки была скрыта во тьме, но неоновая вывеска над кофейней на другой стороне улицы давала достаточно света, чтобы он снова увидел то, что уже видел раньше; восстановить «Мармон» не было ни малейшей надежды. Кем бы ни был тот, кто его раскурочил, свое дело он знал отменно. На ум явилась причудливая мысль: его нельзя было починить, по крайней мере, не обошлось бы без нескольких недель работы, а к тому времени это уже не имело бы значения. Он видел себя едущим на разбитом «Мармоне» по шоссе поздно ночью, в тот час, когда там самое слабое движение. Всю дорогу до Ричмондского моста, а потом, на скорости в семьдесят миль в час, — прямо в его парапет из стали и бетона, сквозь него и вниз, в воду. Но теперь об этом не могло быть и речи, да и вообще это была только греза, видение его собственной смерти.
Катафалк, подумал он. Все это время, все эти месяцы; уж не для того ли я его ремонтировал, чтобы он стал катафалком? Черным, громоздким, тяжелым, безмолвным катафалком, едущим по пустынным улицам со мною, лежащим на спине со скрещенными руками и широко раскрытыми глазами. С языком, вероятно высунутым на полдюйма, окоченевшим, распухшим; если только гробовщик не всунул его обратно или не отхватил ножницами. Я высовываю язык, пока они волокут меня по улицам; даже и после смерти показываю его им. Сучьим детям.
А потом к нему явилась другая греза, другое видение, настолько четкое, что он сразу же начал его исполнять. Не мешкая. Он поспешил к домику из базальтовых блоков, отпер дверь и стал шарить вокруг, пока не нашел бумажный пакет, оставшийся после ленча. Прихватив его, вышел наружу и, сгорбившись, принялся сметать песок со стоянки. Песок был там рассыпан для сбора масла, капавшего из его машин. Метя ладонями, он сгреб песок в кучу, а потом пересыпал его в бумажный пакет.
Может, я сумею угробить их оба. И «Мерседес–Бенц», и «Кадиллак». Если только, подумал он, у них нет замков на бензобаках. Он не мог припомнить.
Пока он стоял на краю участка, держа в руке бумажный пакет с песком и напрягая память, просигналила какая–то машина. Повернувшись, он увидел у обочины старый, но отполированный «Кадиллак». Тот остановился, и человек за рулем смотрел на него — в отраженном свете уличного фонаря он видел его глаза.
Опустив стекло, водитель высунулся в окно и окликнул его: «Эй!» Это была женщина. На мгновение ему подумалось, что это его жена; он резко повернулся кругом и устремился к ней. Но это была не Джули, и он знал это. Это была миссис Лейн. Тем не менее он шел к ней, немного медленнее, неся с собой пакет с песком.
Эл остановился на тротуаре, ничего не говоря.
— Приветствую, мистер Миллер, — сказала миссис Лейн, и губы ее раздвинулись, обнажая покрытые резьбой золотые зубы — бубна и трефа так и искрились. — Что вы делаете здесь в темноте? Вам вроде как надо подобрать то, что вы уронили.
Он ничего не сказал.
— Хотите, я въеду на вашу стоянку, чтобы в свете моих фар вам было лучше видно? — предложила она.
— Нет, — сказал он. — Спасибо.
— Угадайте, что я делаю, — сказала она, все еще наклоняясь в его сторону; теперь он уловил запах ее духов, такой сильный, что вырывался из машины и облачком висел над тем местом, где он стоял. — Вот, я вам покажу.
Она заглушила двигатель «Кадиллака», изогнувшись, переместилась на пассажирское сиденье, открыла дверцу и выбралась наружу. На ней было вязаное платье, туфли на высоких каблуках и шляпка; наряжена она была отменно — очевидно, куда–то собиралась.
— Вы не находите, что я прекрасно выгляжу? — спросила она.
— Так и есть, — согласился он.
Он никогда не видел ее такой элегантной, такой ухоженной. Ее волосы, кожа, глаза — ото всего в ней исходило сияние. На ней была единственная драгоценность: брошь, приколотая у воротника.
— Я была на диете, — сказала она. — На мне нет даже, если вы не против, чтобы я об этом говорила, пояса–трусов. — Она похлопала себя по животу. — Я вся плоская, — сказала она. — Как сковорода. После всех этих лет. Я площе, чем большинство старшеклассниц, которые пробавляются одним лишь фруктовым мороженым, терпят голод и без конца упражняются. — Она рассмеялась. Повернувшись в свете уличного фонаря, она показала ему, не нуждаясь в комментариях, что на ней нет и лифчика. — Факт в том, — сказала она, — что мне под этим платьем ничего не надо и только оно на мне и есть.
— Совершенно ничего не надо, — согласился он.
— Ура! — сказала она, сверкнув глазами.
— А где ваш муж? — спросил он.
— А, он… — сказала она, — в отъезде. Он подрядчик. Выехал в округ Шаста, чтобы проследить за строительством важного общественного здания. Вернется на следующей неделе. А я еду на вечеринку. — Ее голос звенел от веселья. — До свидания, — сказала она, вновь открывая дверцу машины. — Пора катить. Я просто увидела, что вы здесь что–то делаете, и остановилась покрасоваться. Не каждый день выпадает такая возможность.