– Ну, хоть не в кузове на этот раз! – донёсся воодушевлённый бубнёж откуда-то из задних артиллерийских рядов. Говорившего Антон не узнал (Иргиз? Может быть…), но, в любом случае, согласен с ним не был. Путешествовать в кузове КАМАЗа, лёжа на каремате, как они добирались сюда из-под Дэйр-эз-Зора, ему нравилось куда больше. Не говоря уж о том, что, если духи вдруг решат устроить шумное прощание, шансы выбраться из обстреливаемого автобуса стремятся к нулю, даже не принимая во внимание, что оружие они уже сдали.
– …шестой – сапёрный взвод, связисты, танкисты…
Ладно, что уж теперь. Последний бой, он трудный самый…
– …седьмой – артдивизион, ремвзвод…
Ага, и вечно арта позади всех.
– …по автобусам, согласно списков… становись!
Холёный, прилизанный араб в дорогом костюме шарахнулся в сторону, как чёрт от ладана, испуганно выпучив глаза-маслины. Не стоит судить его слишком строго – прогуливается себе небедный человек по зоне ожидания международного аэропорта Дамаска в ожидании вылета (куда, кстати, любопытно?), и тут вдруг открывается неприметная техническая дверь и, к изумлению чистой публики, непонятно откуда вваливаются две сотни бородатых, скверно пахнущих мужиков, обряженных в дикую смесь гражданской и военной одежды. Учитывая, что ты хоть и в приличном месте, но само это место в Сирии, тут поневоле насторожишься…
– Бухло, бухло где?! Как там это хрень называется…
– Дьюти-фри…
– О, точно!
Впрочем, чистая публика быстро сориентировалась в ситуации и, не забывая корчить брезгливые гримаски, убралась в сторонку. Наёмники же, не слишком заботясь о производимом на окружающих впечатлении, дружно ломанулись к прилавкам. Зачем их вообще заводили в здание аэропорта через лётное поле, перед этим три часа помариновав у центрального входа всем на потеху, осталось загадкой.
– О, Ред Лейбл! – радостно хлопнул в ладоши Чемодан. – Тридцать семь баксов всего!
Шарьин, хмыкнув, пожал плечами, что не укрылось от зоркого, хоть и немолодого, казачьего глаза.
– Чего морду кривишь, интеллигенция? Нормальный вискарик, мне нравится. Хотя так-то вообще я больше по коньяку. Но здешнего не знаю, поэтому брать не буду.
– Пить можно, я ж не спорю. – Антон ещё раз пожал плечами. – Но нафига его аж из Сирии тащить, в Ростове что ли не купишь?
Шофёр задумчиво поскрёб короткопалой пятернёй в затылке.
– Ну, так-то да. Маешь рацию,239 как говаривала моя бабка. Сам-то что брать будешь?
Интеллигент задумчиво перевёл взгляд с шестнадцатилетнего Lagavulin в левой руке на восемнадцатилетний Tullamore Dew в правой.
– И то, и другое буду. И можно без хлеба.
Чемодан бросил взгляд на ценники и погрустнел.
– У меня полтинник баксов всего остался. – он прищурился. – Ты ж говорил, что вообще на нуле?
Антон молча вытащил из кармана кредитку. Виски он любил, и отказать себе в удовольствии слегка шикануть не мог, благо, цены на хороший продукт в сирийском дьютике были на удивление низкими, до степени лёгких сомнений в аутентичности напитков.
– Интеллигенция! – крякнул пожилой ростовчанин. – Я свою дома оставил. Мне-то что на мой полтинник присоветуешь? Надо же хоть что-то привезти.
Шарьин проникся ответственностью задачи и добросовестно зашарил глазами по полкам.
Родина, успевшая за полгода вызвать тоску по себе, встречала изменениями – самолёт зашёл на посадку не в старый ростовский аэропорт, из которого они вылетали в июле, а в новенький и блестящий, расположенный далеко за городом.
На этом, правда, позитивно-добропожаловательные новшества исчерпались. В зале выдачи багажа наёмников встретило несколько граждан в штатском с характе́рными лицами, громко потребовавших от «товарищей нефтяников» не разбредаться и сразу проходить на таможенный контроль, «не привлекая к себе внимания посторонних, багаж будет выгружен централизованно, после дополнительной проверки». Если у пассажиров какого-то сугубо гражданского рейса, разбиравших багаж с транспортёрной ленты, изначально и были некие сомнения по поводу личностей вновь прибывших, после этой фразы они точно исчезли.
– Глупость или измена? – меланхолично пробормотал Интеллигент и, встретив недоумевающий взгляд Овода, добавил: «За десять лет меняется всё, за сто – ничего».