Мы поднялись на лифте в их квартиру, где супруги живут скромно за дверью, защищенной толстыми металлическими воротами с тяжелым замком.
Пока мы пили белый чай, Шао Ян показывала мне перьевую ручку ее отца с ручкой из слоновой кости и соответствующую чернильницу, а также его табачные трубки (опиумные трубки были давно выброшены). На одной из стен висела оригинальная карикатура Мигеля Коваррубиаса, на которой ее отец был изображен в более счастливые дни, в длинном до пола коричневом халате и с непостижимым взглядом.
Они показали мне страницы блокнотов, исписанных коричневыми чернилами его изящной рукой, и альбомы, заполненные черно-белыми фотографиями давно ушедших времен. Синмай в западном плаще и берете стоит перед разрушенными колоннами в Помпеях; Синмай с друзьями из общества «Небесная гончая» на Левом берегу в Париже; Синмай в свадебном одеянии со своей молодой невестой Пэйюй.
Я заметил, что не было ни одного изображения его старой американской любовницы. Я спросил, не обижалась ли семья на Микки Ханн. В конце концов, она покинула Шанхай как раз тогда, когда дела шли плохо. Будучи адресатом письма от «Пан Хе-вэна», она также стала косвенной причиной его заключения в тюрьму.
Улыбка безмятежно расплылась по полным губам Шао Ян, и она просто ответила: «Нет».
Перл пояснила: Микки не виновата в том, что дедушка пытался отправить ей письмо, и семья никогда не винила ее в том, что его посадили в тюрьму. У детей Синмая остались только хорошие воспоминания о своей «тете Микки».
Я почувствовал облегчение. Я не хотел, чтобы история старой любви закончилась горечью.
Синмай, в конце концов, попал в тюрьму не только потому, что его поймали при попытке отправить письмо за границу. В конце концов, суть обвинения против него заключалась в «сложных отношениях». Это обвинение можно было бы предъявить и Микки Хану, и сэру Виктору Сассуну. В сущности, его можно было бы применить ко всему Шанхаю тридцатых годов — не говоря уже о Париже конца века, Берлине двадцатых, Нью-Йорке конца сороковых или любом другом месте, где интенсивное культурное брожение, сближение рас и встреча цивилизаций приводили к странным, удивительным сожительствам. Из «сложных отношений» рождаются новые способы создания искусства и новые идеи, а также обостренное чувство эмпатии и понимания. Когда в мире побеждают всеуравнивающие, всеупрощающие идеологии, сложность, а также ирония и причудливость оказываются первыми, кто попадает под паровой каток. В случае с Шанхайским договорным портом, этой полуколонией Запада, брожение сопровождалось таким вопиющим неравенством, что выравнивание было неизбежно; «Пан Хе-вен» попал в давку.
Пока мы продолжали болтать, я изредка поглядывал в окно. Солнце к тому времени опустилось на небо, заставив смог светиться гепатитно-желтым светом. Окраины Шанхая простирались до самого горизонта, на переднем и среднем планах возвышались жилые башни, переплетающиеся с эстакадами.
Вот к чему все это привело — и Шанхай, и семья Шао. Сбивающее с толку многолюдное семейство Цзау, где Микки впервые столкнулся с кланом, — в любой день наполненное старыми жокеями и отслужившими шоферами, поварами и амахами, бесчисленными отпрысками и кузенами, братьями-отказниками и одним развратным стариком-отцом — теперь представляло собой пару семидесятилетних, делившую несколько комнат на двадцать третьем этаже одной из бесчисленных башен мегаполиса. К тому времени, когда дети Синмая достигли совершеннолетия, Китай вступил в эпоху политики одного ребенка; у Перл, его внучки, не было своих детей.
За время долгого перехода Шанхая от Договорного порта к «городу без потребителей» пятидесятых годов и современной зоне свободной торговли многие многое приобрели. Для избранных — таких, как Синмай, — все было потеряно.
Бывали времена, когда новый Шанхай казался захватывающим, стремительным, никогда не дающим покоя. Но он никогда не казался мне таким ярким и живым, каким, по воспоминаниям людей, он казался им в тридцатые годы. Одно можно было сказать с уверенностью: никогда больше в нем не появится такой невероятно сложный персонаж, как Зау Синмай.
В свой последний вечер в отеле я сидел за столиком в лобби Jazz Bar, который много лет назад был известен как Horse and Hounds. На столе передо мной стоял бокал с охлажденным джином, Cointreau и вермутом, сдобренный рюмкой крем-де-менте, который, казалось, светился изнутри зеленым светом. Подняв стройные руки, певица в ципао — алом, облегающем, без рукавов — утихомирила шум мандаринских, немецких и японских голосов, напевая первые такты «Йе Шанг Хай», ноющей колыбельной о затерянной ночной жизни китайского побережья. Если я прищурился и позволил алкоголю сделать свое дело, то мне показалось, что это почти как в старые времена. Публика была космополитичной, плейлист — революционным, напитки — божественными. Я надеялся, что из тени выйдет высокий мужчина в монокле и шляпе, чтобы обойти столики с собственнической непринужденностью.