Игорь прекрасно знал, слышал, что ощущает сейчас Корбут: животный ужас. От слова «живот», потому что именно там, в животе, оно и гнездится. И от старинного слова «жизнь». Потому что это ужас человека, ее теряющего.
У японцев, говорил командир, есть такой оборот — «запомнить телом». Игорь телом помнил этот ужас. С тех дней, когда его взяли в Загребе. Вот что удивительно: так помнилась не сама пытка, нет — это была просто боль, а ее хватало и до, и после, и она как-то влилась в общий поток памяти о разных травмах и ранениях… А ужас он переживал в те полчаса, когда его уже прикрутили к стенду, но разговаривали еще «по-хорошему». Когда перед ним раскрыли кофр и начали один за другим вынимать и выкладывать на салфетку начищенные до зеркального блеска посеребренные инструменты…
Так что прекрасно он понимал, что чувствует Корбут сейчас, когда видит свое отражение в отполированном лезвии кодати.
Тот, что под правую руку, был чуть длиннее и тяжелее. Игорь взял его, а второй отложил.
…Четыре дня назад ему снова довелось пережить этот ужас, когда температура вдруг хлестнула из ушей, а тело пыталось уйти в сон и какое-то время не могло. Те несколько часов он спасался молитвой и черным юмором. Корбут не мог прибегнуть ни к тому, ни к другому. Ему негде было черпать мужество. Он даже за мастерство свое зацепиться бы не смог — оно было потеряно вместе с частью связок, носоглотки и речевого аппарата. Впрочем, он и не пробовал. Брат Михаил тихо молился — и громко ругал Рождественского… нашел, кого инициировать, ну вот как, ну вот что, ну вот чем нужно было думать, ведь совершенно не за что тащить. Он даже не понимает, что плохого в том, чтобы жрать поклонниц. Они же сами хотели.
— У тебя, — сказал Игорь, — есть десять минут. На исповедь. Если хочешь.
— Карастоянов, — просипел вампир. — Карастоянов, а может, вы еще раз попробуете? Я раскаиваюсь, правда. Я все понял. Может, у вас теперь получится, а?
— Нет, — сказал Игорь. — Мне очень жаль, правда, но время вышло. Нам бы и этих двух дней не дали, если бы не их медицинское любопытство. Не волнуйся. Я раньше это уже делал. Получилось неплохо.
— Неплохо? — Корбут задрыгался в путах. Он бы начал биться, но вирус подточил и связки, теперь мускулы только вяло подергивались. — Чтоб ты сдох, Карастоянов. Чтоб тебя живым по частям резали. Чтоб ты… — он закашлялся.
— Не исключено, — сказал Игорь, — что так оно и получится. Но пока ты сам у себя воруешь время. У тебя осталось восемь минут. Уйти я не могу, но встану так, чтобы не видеть тебя и не слышать.
…А стенд, подумал он, отступив в угол и присев там, точно такой, как в Загребе. Где-то, значит, налажено поточное производство. Кто-то разрабатывал это… устройство. Рисовал чертежи в проекциях. Испытывал материалы на прочность — сначала механической нагрузкой, а потом — на подопытных «высоких господах», преступниках, нелегалах или «дикарях» из-за фронтира…
В каком-то смысле, в каком-то, все это даже можно было понять. Существование одного варка обходилось в несколько человеческих жизней в год — и если инициация оказывалась незаконной или неудачной, то стоило как-то все-таки использовать эти жизни на пользу науке и обществу. Аахен не делал абажуров из человечьей кожи — что в них пользы? — но идеологию «не трать зря и не будешь знать нужды» исповедовал свято.
Игорь краем глаза следил за двумя тенями на стене. Думал о постороннем, чтобы не вслушиваться в бульканье и сипенье приговоренного. Верней, не совсем о постороннем — скажем так, мысль перешла от частного к общему.
Фигаро не распространялся насчет свойств варкоедки, но Игорь из наблюдений за собой, братом Михаилом и Корбутом, а главное — за медиками, водившими тут восторженные хороводы, понял многое. Варкоедка, чем бы она ни была, разрушала мертвые клетки. У брата Михаила через одиннадцать лет после экзорцизма их было почти столько же, сколько у нормального человека, даже меньше — потому что обновление тканей у данпилов идет медленней, клетка живет дольше — кроме случаев экстренной регенерации при ранах и переломах. Это установил еще врач-епископ Филин, для этого не нужна была научная лаборатория, довольно было обычной, полевой.