— И вот ещё. Пропиши там, что всякий отслуживший в армии получит привилегию писать свое отчество с «вичем». А всякий не служивший, в том числе и среди дворян, лишаются этого величания, — я подумал и добавил лазейку для торгашей. — Кроме как по именному императорскому указу.
Новиков прищелкнул пальцами от восторга:
— Гениально! Давайте, государь, тогда еще впишем, что и жены отслуживших солдат смогут также величаться. Тогда у отслуживших парней будет большое преимущество в глазах девок. Это могучий стимул! — расхохотался он.
Не согласиться с ним было нельзя. Я сам помню времена, когда на не служившего в советской армии парня смотрели как на больного. В деревнях это действительно влияло на девичьи симпатии.
Новиков побежал делать свою работу, а я вынужден был идти и исполнять публичный номер в виде первой поминальной службы по царевичу в Благовещенском соборе. К мероприятию подтянулись и большинство моих военачальников, кроме поляков. Все, из уважения ко мне и следуя моему примеру, повязали на левый рукав траурную ленту.
По традиции, заведенной еще отцом Ивана Грозного, настоятель Благовещенского собора был и официальным духовником государя. В данный момент им числился Иоанн Панфилов, духовник Екатерины и глава Священного Синода. Разумеется, он сейчас был в Петербурге и службы вести не мог. Да и не захотел бы наверно. Вместо него мог отслужить любой иерей, совершенно ничем не рискуя. Но службу повел архиепископ Платон. Это была уже настоящая фронда и второй сигнал мне.
Платон оторвался по полной. Богослужение длилось почти три часа. Я, конечно, оценил высокий профессионализм иерарха, но право слово, это время можно было бы использовать с большей пользой. Надеюсь, что мне удастся в дальнейшем не допустить накала религиозной истерии.
Впрочем, с потерей времени меня примирило величественное исполнение гимна «Боже, Царя храни». Хор одного из главнейших храмов России на голову превосходил все остальные хоры, что я слышал до сих пор. Под сводами старинного Благовещенского собора гимн звучал просто гипнотически. Это было заметно даже по поведению окружающих.
После службы Платон подошел ко мне и произнес:
— Не мне вам указывать, Петр Федорович, но ваш красный кафтан в год траура — не самая подходящая одежда. Вы же были полковником Лейб-гвардии кирасирского полка, что соответствует званию генерал-поручика в армии. Отчего бы вам не носить повседневный черный полковой мундир? Обшивка, эполеты, металлический прибор — серебряные, все в рамках приличий. Вам бы издать Объявление по случаю кончины Его Императорского Высочества цесаревича Павла, в коем конфирмуете статьи о порядке ношения печальных одежд на все четыре квартала глубокого траура чинами военными, гражданскими и особливо дамскими персонами всех классов.
Я еле удержался, чтобы не крякнуть. Эко он меня поддел. Или подсказал? Все-таки государем он меня ещё ни разу не назвал. Ни на отпевании Павла, ни сейчас. Употреблял только мое «имя» или упоминал как «отца покойного». Даже исполнение моего гимна к делу не пришьешь. Там же не упоминалось, какого конкретно царя должен хранить Бог. Может, Екатерину… И прямым текстом намекнул, что полон сомнений в отношении моей личности. Но подсказка дорогого стоила. В этом мире сплошных условностей выплыть самостоятельно невозможно.
— Гвардия меня предала, — нашелся я с ответом.
— Понимаю. Так пропишите в Объявлении, что посчитаете нужным.
— Непременно воспользуюсь вашим советом.
— Не разделите ли вы со мной вечернюю трапезу, Петр Федорович?
Я усмехнулся.
— Охотно, ваше высокопреосвященство, — ответил я. — Но прошу заранее простить моих людей. Они проверят вашу кухню и блюда. Надеюсь, вы понимаете меня?
— Разумеется, — Платон обозначил поклон, — я разделяю ваши опасения и не буду препятствовать. Жду вас после вечерней службы.
Архиепископ удалился. Я тут же махнул Коробицину, моей тенью маячившего за спиной.
— Все слышал? — бодигард моргнул, подтверждая. — Передай Никитину, пущай раздобудет мне этот чертов кирасирский мундир, ну и все, что к нему положено. И чинушу какого найдите мне срочно, кто во всех этих Объявлениях разбирается.
До начала военного совета было ещё время, и со своим секретарем Иваном Почиталиным принялся сортировать ворох писем, челобитных и прошений о высочайшей аудиенции. Они накопились еще в период «диктатуры Мясникова» и удвоились за вчерашний вечер. Писали все. И дворяне, и мещане, и крестьяне, но больше всего было, конечно, купцов. Почуяли торгаши, что я их царь.