Одной из основных задач советской делегации на Нюрнбергском процессе, кроме разоблачения преступлений нацистов, было составление перечня тем, обсуждение которых «неприемлемо с точки зрения СССР» – дабы победители «не стали объектом критики со стороны подсудимых». Среди вопросов, «недопустимых для обсуждения в суде», выделялись следующие:
1. Отношение СССР к Версальскому мирному договору.
4. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР.
7. Внешняя политика Советского Союза, в частности вопросы о проливах, о якобы территориальных притязаниях СССР.
8. Балканский вопрос.
То есть более половины запретных тем касались предвоенных договоренностей Сталина и Гитлера, которые коммунисты всех последующих поколений продолжали хранить «в строгом секрете».
«По теории психологической вероятности, – писал А. Авторханов, – преступник должен обходить то место, где он когда-то совершил памятное злодеяние. Так поступают и советские историки с «пактом Риббентропа – Молотова». Они его тщательно обходят, когда пишут о предпосылках нападения Германии на СССР. Обходят потому, что заключением этого пакта Сталин прямо-таки злодейски приглашал Гитлера напасть на СССР тем, что, во-первых, создал для Германии территориально-стратегические предпосылки, во-вторых, наперед снабдил Гитлера военно-стратегическим сырьем из запасов СССР, в-третьих, поссорил СССР с западными демократическими державами, желавшими заключить с СССР военный союз против развязки Гитлером Второй мировой войны. Пакт развязывал Гитлеру руки для ведения войны против Запада, да еще обеспечивал его жизненно важным для ведения этой войны стратегическим сырьем. Молотов должен был под видом «нейтралитета» поддерживать Гитлера политически, а Микоян под видом «торговли» – экономически».
Именно тесное и взаимовыгодное сотрудничество большевиков «с извергами и людоедами», связанными борьбой на Западе, и позволило Советской стране «обеспечить мир в течение полутора годов». Когда все лимиты «дружбы» были исчерпаны, один подельник, заподозрив другого в неискренности, дал ему по голове, и никакие «мирные соглашения» не могли ему помешать. Но Сталин-то рассчитывал на что-то другое.
До самой могилы всесоюзный пенсионер Молотов «обходил место преступления», утверждая, что никаких тайных протоколов не было. И только под конец, за восемь месяцев до смерти, терзаемый неустанно Феликсом Чуевым, неохотно бросил: «Возможно».
В бурные годы перестройки и крушения Мировой системы социализма протоколы нашлись. Новое поколение специалистов все того же института выяснило, что Сталин в принципе выбрал политически наиболее верное решение, но, перекраивая и передвигая границы, «грубо нарушил ленинские принципы советской внешней политики и международно-правовые обязательства, взятые СССР перед третьими странами». Вот уж действительно: «От ленинской науки крепнут разум и руки». Дескать, тайные протоколы, решающие судьбу других народов за них, – конечно, плохо, но сам пакт – несомненно, хорошо. Забывая о том, что без этих протоколов пакт для Сталина не имел смысла. Без протоколов он его и подписывать не собирался.
Некоторые современные исследователи истолковывают договор с Германией как циничный, но сугубо прагматический документ, мол, все так делали, и Сталин с Молотовым ничем не хуже в ряду других политиков того времени: «Жизнь намного разнообразней старых юридических формул, а межгосударственные договоры действуют до тех пор, пока это выгодно». По сути, это то же оправдание вероломства и агрессивности советской внешней политики, только с «реалистической» точки зрения и, кстати, ставящее знак равенства между нацистскими и большевистскими методами. А новым патриотам это ужасно не нравится.