– Дверцу открой,– повторил он с торжественностью пьяного.– На поезд спешим, понятно?
Над оградой показался шлем. Кэбмен его не видел, но подозрения его еще не рассеялись.
– Прошу прощения, сэр…– снова начал он, когда Тернбулл, словно кошка, прыгнул на него сзади и осторожно спустил его на мостовую.
– Дайте мне его шляпу,– звонко сказал он.– Берите мою шпагу, садитесь в кэб.
Сердитое красное лицо показалось над оградой. Кэбмен приподнялся. Тернбулл стегнул лошадь, и кэб помчался по улице.
Он промчался по семи улицам и четырем площадям, и только у Мэйда-вейл возница заглянул внутрь и вежливо позвал:
– Мистер Макиэн!
– Да, мистер Тернбулл,– откликнулся тот.
– Надеюсь,– сказал редактор,– вы понимаете, что мы нарушили закон и за нами гонятся. Я немного изучил ваш характер, но все же спрошу для порядка; остается ли в силе ваш вызов?
– Остается,– сказал Макиэн.– Пока мы едем, я смотрю на улицы, на дома, на храмы. Сперва я удивлялся, почему всюду так пусто. Потом я понял: из-за нас. Мы – самые важные люди во всей стране, может быть – во всей Европе. Нынешняя цивилизация – сон. Мы с вами реальны.
– Я не очень люблю притчи в этом духе,– сказал в отверстие Тернбулл,– но в вашей есть смысл. Мы должны решить этот спор, ибо мы знаем, что оба мы реальны. Мы должны убить друг друга – или обратить. Я думал, что христиане
– ханжи и, честно говоря, терпел их. Я лижу, что вы искренни – и душа моя возмутилась. Вы тоже, смею предположить, думали, что атеисты – просто циники, и терпели их, но меня вы терпеть не можете, как и я – вас. Да, на плохих людей не рассердишься. Но когда хороший человек ошибается, вытерпеть это невозможно. Об этом стоит подумать.
– Только не врежьтесь во что-нибудь,– сказал Эван.
– Подумаю и об этом,– ответил Тернбулл.
Освещенные улицы стрелами пролетали мимо. В Тернбулле, без сомнения, таились до поры неведомые ему таланты. Кэб ушел от погони, когда она еще только-только раскачивалась; а главное, кэбмен выбирал не тот путь, который выбрал бы каждый. Он ехал не пустынными переулками, где каждый экипаж заметен, как шествие, но шумными улицами, где полным-полно и машин, и кэбов. На одной из улиц потише Макиэн улыбнулся. У Олбэни-стрит кэбмен снова заглянул вниз, к седоку.
–Мистер Макиэн,– сказал он, и голос его, как ни странно, немного дрожал,– я хочу предложить вам… да вы, наверное, сами о том же думаете. Пока мы не можем драться, мы, практически, если не товарищи, то хотя бы деловые партнеры. Мне кажется, нам не стоит ссориться. Вежливость друг к другу не только хороша сама по себе, но и полезна в такой ситуации.
– Вы правы,– отвечал Макиэн,– я об этом думал. Все, кто дерется, должны быть учтивы друг с другом, а мы… мы не просто враги, мы и впрямь скорее товарищи…
– Мистер Макиэн,– сказал Тернбулл,– ни слова больше,– и закрыл дверцу. Открыл он ее только на Финиглирод.
– Мистер Макиэн,– спросил он,– не хотите ли закурить? У меня хорошие сигареты.
– Спасибо,– отвечал Макиэн,– вы очень добры. И он закурил в темноте кэба.
Часть вторая
Глава IV
РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ
Казалось бы, наши герои ускользнули от главных сил века сего – и от судьи, и от лавочника, и от полиции.
Теперь корабль их плыл по безбрежному морю, другими словами – кэб их стал одним из бесчисленных кэбов. Но они забыли немаловажную силу – газетчиков. Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю историю) существуют люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно или безнравственно, не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или вредно, а просто тем, что оно произошло.
Событие, происшедшее неподалеку от собора св. Павла, само по себе дало этим людям работу; события же, происшедшие в суде и сразу после суда, вызвали истинный прилив творческих сил. Запестрели заголовки: «Дуализм или дуэль», «Поединок из-за Девы» и многие другие, еще остроумнее. Журналисты почуяли кровь и разошлись вовсю. Когда же один из них, задыхаясь, сообщил о происшествии в садике, сами издатели пришли в экстаз.
Наутро все большие газеты поместили большие статьи. К концу все статьи становились одинаковыми, начинались же они по-разному. Одни взывали поначалу к гражданским чувствам, другие – к разуму, третьи – к истинной вере, четвертые ссылались на особенности кельтов; но все негодовали и все осуждали обоих дуэлянтов. Еще через сутки газеты почти ни о чем другом не писали. Кто-то спрашивал, как парламент может это допустить; кто-то предлагал начать сбор денег в пользу несчастного лавочника; а главное – за дело взялись карикатуристы. Макиэн мгновенно стал их любимым героем, причем изображали его с багровым носом, рыжими усами и в полном шотландском костюме. В том же самом обличье предстал он на сцене мюзик-холла, как раз на третьи сутки, когда подоспели письма от негодующих читателей. Словом, газеты стали очень интересными, и Тернбулл говорил о них с Макиэном на рассвете четвертого дня, в поле, над холмами Хэмстеда.