Ценности! Это — ваши ценности! Ни одна из них не существует для того, чтобы дать вам опору в маете повседневной жизни, чтобы держать мелкую сошку занятой в этой ежедневной круговерти ей на радость: пищевой канал, волчком вертящийся мир дней и ночей, замкнутые цепи от цыпленка до яйца, от яйца до цыпленка, от цыпленка до яйца. Не хочется вам иногда вырваться?
Его монолог, продолжение.
— Очень хорошо, что Бог наконец-то мертв. Он был таким назойливым резонером. Некоторые книжные черви делали вид, что находят странной симпатию Милтона к врагу рода человеческого, а не Богу, но в этом нет ничего удивительного. Даже евангелист чаще похищает свой огонь из Ада, чем с Небес. Он определенно заботится об этом с особым вниманием. Это просто намного интереснее, если не сказать, как раз то, что надо. Ад ближе к фактам, чем мы думаем.
Будем откровенны еще немного больше. Ад не просто предпочтительнее Небес — это единственное ясное понятие послежизни (т.е. целевой ценности устремлений), которое человеческое воображение способно себе представить. Египтяне, греки, римляне положили начало нашей цивилизации, населили ее своими богами и создали, со всей их хтонической мудростью, небесное под ногами. Некоторая часть евреев-еретиков унаследовала эту цивилизацию, заменила ее богов на демонов и назвала небесным адом. О, они пытались делать вид, что где-то на чердаке есть новые небеса, но это оказалось самой неубедительной уловкой. Теперь мы уже нашли лестницы на этот чердак, теперь мы без труда можем добраться (с помощью электронного увеличения) до любого места, какое бы мы ни выбрали в этой незаселенной и неопределенной пустоте; для тех небес игра проиграна вчистую. Сомневаюсь, что Ватикан доживет до конца этого столетия, хотя никогда не следует недооценивать силу невежества. О, не невежество Ватикана, Боже упаси! Они-то всегда знали, что колода подтасована.
Достаточно о Небесах, достаточно о Боге! Ни того ни другого нет. То, о чем мы хотим теперь слышать, есть ад и дьяволы. Не о Могуществе, Знании и Любви — но о Немощи, Невежестве и Ненависти, трех лицах Сатаны. Вас удивляет моя искренность? Вы думаете, я выдаю свою руку? Вовсе нет. Все эти ценности при очень незначительной переформовке переходят в их противоположности. Это знает любой стоящий гегелианец. Война есть мир, невежество есть могущество, а свобода есть рабство. Добавлю к этому, что любовь есть ненависть, как нам с такой исчерпывающей определенностью продемонстрировал Фрейд. Что же касается знания, так это просто скандал нашей эпохи — философия поистрепалась, превратившись в кожу да кости эпистомологии, а из-за нее до еще более обнаженной агноциологии. Могу же я подобрать хотя бы одно слово, которое вам неизвестно, Луис? Агноциология — это философия невежества, философия для философов.
Теперь о Немощи. Почему, Чита, я не позволяю вам говорить о ней? А-а, только поглядите, как он зарделся. Как он ненавидит меня и как он беспомощен выразить свою ненависть. Немощен в ненависти, как и в любви. Не выходите из себя, Чита, — это, в своей основе, наше общее исходное условие. В конечном счете, в конце всех вещей, каждый атом — сам по себе; это холод, неподвижность, изолированность, никакого соприкосновения с другими частицами, моментум полного отсутствия какой-либо передачи, капут.
А такая ли уж это ужасная судьба, в самом деле? Грядет тот великий день, когда вселенная станет много более упорядоченной, если не сказать — совершенно упорядоченной. Все сущее гомогенизировано, эквидистантно, покойно. Это напоминает мне смерть, и это мне нравится.
Кстати, это та ценность, которую я забыл включить в мой список: Смерть есть нечто, что поможет нам вырваться из этой усталой, застарелой повседневности. Есть послежизнь, в которую не трудно верить.
Это ценность, которую я предлагаю вам, Чита, и вам тоже, Саккетти, если ваши кишки способны вместить такое. Смерть! Но не ваша собственная, индивидуальная и, вероятно, ничтожная смерть, но смерть вселенских размеров. О нет, вероятнее всего не тепловая смерть в конце Времени, о которой говорят слишком много, но Смерть, которая будет достижением, первопричина которой почти осязаема.
Конец, Саккетти, всей дерьмовой человеческой расы. Ничего не поделаешь, мой мальчик, — это вам придется купить.
Или мое предложение слишком неожиданно? Вы не замахивались на покупку целой системы энциклопедий, не так ли? Ну, дайте срок, переварите и это. Я могу заглянуть через недельку, после того как вы потолкуете об этом с вашей женой.
Но позвольте мне в заключение сказать, что ни один, в ком так велико зерно самопознания, не желает ничего другого так сильно, как быть вне этого. Быть абсолютно вне этого. Мы желаем, если прибегнуть к красноречивости слов Фрейда, быть мертвыми.
Или, если процитировать вас: «О, кукла на веревочке болезни, уничтожить. Уничтожить все, и нас».
Захватывает, знаете ли, то, что это вполне возможно. Можно создать оружие абсолютно богоподобного могущества. Мы можем сдуть этот маленький мир, взрывая на его пути помидорчики с шутихами. Нам достаточно создать это оружие и вручить его нашим дорогим правительствам. На них можно положиться в этом деле, они уберут с дороги этот шар.
Говорите, вы поможете нам? Говорите, что вы окажете нам, по крайней мере, вашу моральную поддержку?
Что — все еще нет? А вы ведь действительно не развлекаете нас беседой, Саккетти, ни в малой мере. Я даже задаюсь вопросом, каким образом вы, Чита, коротали с ним время. Ладно, будьте готовы; уверен, есть дело, над которым стоит поработать.
Они оставили комнату вместе, сопровождаемые охранниками, но Скиллиман не смог побороть в себе желания вернуться, чтобы нанести еще один парфянский удар:
— Не кручиньтесь, Луис. Я должен был докопаться до того лучшего, что в вас есть. Потому что, вы ведь понимаете, на моей стороне вся вселенная.
Шипанского, которого это могло свести с ума, не было, и я позволил себе парировать удар:
— Именно это я нахожу особенно вульгарным.
Он выглядел упавшим духом, потому что вернулся, чтобы услышать в ответ молчание. Внезапно он перестал быть Сатаной и стал всего лишь среднего возраста лысеющим администратором далеко не первого разряда.
Что все-таки за удовольствие соболезновать своим врагам. Это избавляет нас от гораздо больших усилий, необходимых, чтобы их ненавидеть.
Усилия… Их необходимо слишком много, даже чтобы сказать: «Ненавижу».
Я невозвратно болен. Теперь я упрекаю себя за свое поведение в момент этого противостояния. Молчание, хотя оно всегда так хорошо служило Господу Богу, в конце концов, не мой щит и не моя ширма. Ненавижу.
Но какой ответ я мог дать? Скиллиман имел наглость сказать, что все мы, и даже Христос, обуреваемы таким благоговейным страхом, что его Искусителю в конечном итоге невозможно противопоставить никакого лучшего аргумента, чем Сгинь!
Ах, Саккетти, ты всегда возвращаешься к одному и тому же. Имитации Христа.
Я слаб, слаб.
Паводок болезни подступает к дамбе. Больше нет мешков с песком. Я смотрю с конька крыши моего дома на пустые улицы, ожидающие потопа.
(Упаси меня, Боже; ведь этот паводок захлестывает мою душу. Я погружаюсь в глубокую трясину, где нет точки опоры: я вхожу в этот паводок, и его потоки переполняют меня.)