Последовательность, Саккетти, последовательность! Начало, середина и конец.
Запись 93 была прекращена возвращением в лазарет Скиллимана с нарядом охранников, среди которых был и Усердный.
— Прекрасно, мои гнойные мордашки, пришла пора выдворить вас отсюда — мистер Саккетти слишком слаб для приема посетителей.
— Простите, доктор, но мы остаемся здесь. У нас есть на это разрешение мистера Хааста, вы ведь знаете, — это дрожащий голос Шипанского.
— Либо вы все шестеро — где Квай? — исчезаете через эту дверь по собственной воле и немедленно, либо вас одного за другим через нее вынесут. И я попросил охранников поупражняться в тех маленьких жестокостях, на какие они по совести способны. Может быть, кому-то доставит удовольствие убрать эту неприветливую руку с этой грохочущей пишущей машинки?
Не было ничего неожиданного в том, что эту задачу взял на себя Усердный. Я пытался отвернуться от машинки со спокойным видом, но Усердный, видимо, был слишком близко (не по всему ли помещению рассыпались охранники?), потому что он успел схватить мою правую руку и, стаскивая меня со стула, заломил ее с утонченным удовольствием истязателя. (Возглас затаенного удовлетворения сорвался с его губ.) Несколько минут боль не покидала меня — в самом деле еще не совсем конец.
— Благодарю вас, — сказал Скиллиман. — А теперь, джентльмены, чтобы продемонстрировать…
Этот эллипсис предназначался Хаасту, прибывшему вместе с Кваем. X X. заговорил озадаченным голосом:
— Меня привело сюда одно лишь желание понять…
— Благодарение Небесам, генерал, за ваше прибытие, — вспыхнул Скиллиман, импровизируя холодность. — Еще немного, и.вы оказались бы перед лицом широкомасштабного бунта. Самое первое, что вы должны сделать перед тем, как мы с вами сможем обсудить настоящую опасность, — выдворить отсюда этих молодых людей, каждого в свою камеру.
Шесть «шестерок» прервали его криками протеста и объяснений, но все это бурное половодье покрывалось водопадом пронзительного красноречия Скиллимана, такого внятного (не смешивающегося с другими криками), словно огибающий гиперболоид стального апельсина.
— Генерал, я предупреждаю вас — если вы не разъедините этих молодых конспираторов, каждого от каждого, безопасности лагеря «Архимед» будет угрожать серьезная опасность. Если вам дороги ваша карьера и доброе имя, последуйте моему совету!
Хааст издал только двусмысленное бормотание, но, видимо, сопроводил его знаком охранникам повиноваться Скиллиману. Протестующая шестерка была выведена из помещения.
— Думаю, — начал Хааст, — что за гору вы приняли кротовину. — Он сделал паузу, собираясь с мыслями, потому что выбрал неправильный тон. — Могу я предложить, генерал, перед тем, как мы обсудим этот вопрос немного позже, оставить Саккетти на попечение медицинского персонала? Есть… некоторые вещи, о которых… я хотел бы, чтобы он не слышал.
— Нет! У него есть причина просить об этом, Хааст. Решайте мою судьбу теперь и передо мной, или это может оказаться бессмысленной дискуссией. Я подозреваю его.
— Мне надоели подозрения! На повестке дня вопрос безопасности. Если уж вы позволяете этому трупу идти своим путем, то пусть он составит нам компанию наверх.
— Куда наверх? — спросил Хааст.
— Наверх — до сих пор вы достаточно часто позволяли мне туда подниматься. Почему препятствуете теперь?
— Препятствую? Я не препятствую! Я просто не понял.
— Я не хочу обсуждать этот вопрос здесь!
(Я даже сейчас не уверен, что в намерениях Скиллимана присутствовал интерес к тому, что сыграло столь решающее значение на этом непредвиденном пути. Ведь он наверняка не был предвиденным? Не было ли это просто доказательством того, что если бы у него был свой путь, путь вседозволенности, он не мог бы оказаться ничем другим?)
— Хорошо, — сказал Хааст, и в этой уступке прослушивался (еще отчетливее, чем обычно) его возраст. — Помогите Саккетти, — обратился он к охранникам. — И найдите для него какое-нибудь пальто. Или шерстяные одеяла. Там становится холодно.
Много раз за время этого длиннейшего путешествия меня затаскивали в один из наших лифтов. Мы вшестером (Усердный и еще два больших и сильных охранника потребовались для предотвращения моего побега) совершали восхождение в полном молчании, если не считать потрескивания у меня в ушах.
Когда мы вышли из кабины последнего лифта, Хааст сказал:
— А теперь вы действительно обязаны перестать таить свой секрет и объяснить, в чем дело. Что Луис делает такого страшного?
— Он пытается организовать мятеж, и он очень близок к успеху. Но это не то место, куда я хотел пойти. Было бы безопаснее… снаружи.
Охранники повели меня, каждый подхватив под мышки, по не покрытому коврами полу, через одну дверь, через другую, и потом я ощутил на своем лице дыхание, подобное дыханию любимой, которая, как ты был уверен, умерла. Я проковылял по трем ступенькам. Охранники освободили меня от хватки.
Воздух!
И под ногами у меня, под моими шаркающими ступнями, не евклидова надежность бетона, а непривычная, совершенно неровная земля. Я не могу сказать, то ли громко зарыдал, то ли слезы сами потекли из моих слепых глаз, как не могу сказать, долго ли я стоял, прижавшись лицом к холодной скале. Я существовал помимо себя. Я чувствовал такой прилив счастья, какого никогда не испытывал за всю свою прежнюю жизнь: потому что это был настоящий воздух и несомненная скала того мира, из которого так много месяцев назад я был исторгнут.
Возможно, они говорили между собой несколько минут. Не могу теперь вспомнить, было это Хааста изумленное: «Что!», которое встряхнуло меня, или слишком сильный холод, или возврат ощущения опасности.
— Убейте его, — ровным голосом сказал Скиллиман. — Теперь вы не можете просить меня высказаться еще яснее.
— Убить его?
— Во время побега. Вы ведь видите, он повернулся к нам спиной. Он потерял одеяла в своем стремлении удрать. Вы уже были обязаны его застрелить. Эта сцена вполне в духе древнейших традиций.
Хааст, должно быть, выказал еще какую-то нерасположенность к его предложению, потому что Скиллиман продолжал давить:
— Убейте его. Вы должны. Я вам логически продемонстрировал, что продолжение его присутствия в лагере «Архимед» может иметь одно-единственное последствие. Его возрастающий интеллект скоро сделает невозможным для любого из нас быть совершенно уверенными в себе, когда мы окажемся в той паутине, которую он так умно плетет вокруг нас. Я говорил вам, о чем он болтал с ними сегодня — о побеге! Он говорил, что именно побег мог бы быть тем, что можно довести до конца, несмотря на то что мы подслушиваем все их планы! Вообразите, какое презрение он должен чувствовать к нам! Какую ненависть!
Я мог видеть в своем воображении голову Хааста, слабо покачивающуюся из стороны в сторону.
— Но… я не могу… я не смогу…
— Вы должны! Вы должны! Вы должны! Если не вы сами, тогда назначьте одного из охранников. Вызовите добровольца. Один из них пожелает помочь вам. Я уверен.
Усердный тут же с усердием предложил свою кандидатуру:
— Я, сэр?
— Отставить, вы! — сказал Хааст без единого признака слабости в голосе. Затем, униженно, Скиллима-ну: — Я не мог бы позволить ни одному из охранников… застрелить…
— Тогда воспользуйтесь вашим собственным пистолетом, сэр. Если вы не сделаете этого, и сейчас же, у вас никогда не будет уверенности, что вы уже не попали в его паутину. Вы создали этого Франкенштейнова монстра, вы и должны его ликвидировать.
— Я не могу сам. Я его знаю… слишком часто… и… Но вы? Если бы пистолет был в вашей руке?
— Дайте мне его! Я отвечу вам сразу же.
— Охранник, дайте доктору Скиллиману ваш пистолет.
В затянувшейся после этого объяснения тишине я поднялся и повернулся кругом, чтобы ощутить промозглую сырость ветра, дующего прямо в лицо.
— Ну? Ну, Саккетти? Нет ли у вас чего-нибудь такого, о чем вам очень хотелось бы поговорить? Рифмованного двустишия в качестве наследия? О другой щеке? — В напряжении его голоса было что-то такое, что наводило на мысль о его не вполне безопасной посадке в седле своей воли.