Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь чепухе – поэзии, луне, дымке за пределами сверкающего эфира. Но Сворка, почувствовав сопротивление, смыкалась вокруг разума все туже и проникала сквозь тонкую пелену этого камуфляжа. Она копошилась в памяти, точно это была колода карт, ненадолго задерживаясь (ровно настолько, чтобы в моем сознании сформировался необходимый образ) то там, то здесь, изучая все, что касалось отца, с пристальным вниманием.
Неожиданно, на самой кромке моего восприятия, появился звук: о-ухрп. Потом он повторился: о-ухрп. Сворка издать его не могла. Вздохи арфы на миг изменились, став прозаическим плеском воды. Я сосредоточил внимание на этом простом звуке, изо всех сил сопротивляясь давлению Сворки.
– Откуда этот звук? – спросил я Господина.
Чтобы ответить мне, ему пришлось перестать копошиться в моей памяти:
– Ниоткуда. Ничего особенного. Не думай об этом. Слушай красивую музыку, ведь она тебе нравится? Думай об отце.
Чем бы ни был этот звук, он, казалось, возникал в траве у моих ног. Мне все было хорошо видно в потоках света, лившегося из сияния вокруг моей головы. Я разгреб траву, и взгляду предстало отвратительное зрелище.
Не думай об этом!
Из широко раздвинутых челюстей водяной змеи торчала передняя половина лягушки. Змея, увидев меня, стала извиваться, торопясь утащить свою жертву в более густую траву.
Сворка приказывала не смотреть; по правде сказать, мне и самому не хотелось это видеть. Зрелище было ужасным, но я не мог заставить себя отвернуться.
Лягушка растопырила передние лапки, противясь последнему глотку, который должен был стать ее концом. Между тем задняя половина ее плоти уже переваривалась. Она издала еще один меланхоличный хрип.
Ужасно, подумал я, ужасно! О, какой ужас!
Прекрати. Ты… должен… перестать…
Змея билась всем телом, извивалась и пятилась. Передние лапки лягушки цеплялись за траву. Ее хрипы стали совсем слабыми. В слабеющем свете я почти потерял их из виду в тени высокой травы. Мне пришлось наклониться ниже.
В лунном свете я разглядел тонкую линию светлой пены на сомкнувшихся челюстях змеи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой я оказываюсь более или менее ответственным за спасение мира
Облако света исчезло. Мой Господин оставил меня, и я услыхал голос Папы, вышедшего на мои поиски. Взбежав на холм, я увидел его, рядом была Жюли.
– Господство! – сказала Жюли. – Ты не должен был убегать так далеко. Мы вышли и увидели свет над озером, я была уверена, что они унесли тебя.
– Почти унесли. Мой Господин был здесь и взял меня на Сворку. Но потом мне как-то удалось ускользнуть, и он убрался. Просто исчез. Я ничего не понял. Ты в порядке, Папа?
Я спросил потому, что он был заметно взволнован.
– О, вполне, вполне, – ответил отец почти машинально, – я просто задумался.
– У него появилась идея, – объяснила Жюли. – После того как ты убежал из манежа. Полагаю, он всегда такой, когда у него идея.
Бруно забрался в лимузин и принялся сигналить. Он делал это не потому, что не видел нас, – ему просто нравилось сигналить. Мы устроились на заднем сиденье, и автомобиль выскочил на улицу со скоростью, какой не видывали, должно быть, полстолетия.
– Роки названивает тем, кого вы велели вызвать, – доложил Бруно.
– Прекрасно. Ну, Деннис, что там случилось с твоим Господином?
Я объяснил, что произошло, закончив отчет живописанием сцены со змеей и лягушкой. Мне не то чтобы очень хотелось говорить об этом, но она произвела на меня большое впечатление.
– И пока ты любовался этим зрелищем, твой Господин просто угас?
– Да. Если бы он удержался на моем разуме немного подольше, то узнал бы все, что хотел. Я был не в силах противиться ему. Так почему же он оставил меня?
– Ответь еще на один вопрос: что ты чувствовал по отношению к этой лягушке? Только точно.
– Сцена была омерзительной. Я чувствовал… отвращение.
– Было это похоже на то, что ты почувствовал во время боя на ринге?
– Бой был отвратителен по-своему, змея – по-своему.
– Но и то и другое вызвало похожие чувства: отвращение, а потом тошноту и рвоту?
– Да.
– Вот оружие, которым мы сразимся с ними! Деннис, мой мальчик, еще до рассвета ты станешь героем революции.
– Я не достоин объяснений? Или революции необходимы невежественные герои?