– Под ноги глянуть боязно, – призналась Лилечка. – Как будто по стеклу ступаешь. Вот-вот хрустнет…
– Жаль, Толгая с нами нет, – посетовал Смыков. – Некого и в разведку послать.
– А я тогда на что? – возмутился Зяблик. – Даром, что ли, казенный спирт сегодня жрал?
Не дожидаясь благословения, он осторожно двинулся вперед, не отрывая подошв от того, что в данный момент служило ему опорой. Со стороны Зяблик напоминал смельчака, решившего по тонкому льду форсировать морской пролив. Все с напряжением следили за ним, воздерживаясь даже от обычных в таких случаях советов и подначек.
Пройдя по прямой метров пятьдесят. Зяблик свернул в сторону. Шагал он теперь гораздо уверенней, чем прежде, хотя смотрел в основном под ноги, а не по сторонам. Однако вскоре он остановился, и явно не по своей воле.
– Все! – объявил Зяблик. – Точка. Дальше не могу.
– А что там такое? – осведомился Цыпф. – Стена?
– Не знаю. Но хода нет. Как в матрас уперся.
– Совсем недавно я говорил о том, что наше трехмерное пространство изотропно, то есть оно позволяет свободно двигаться в любом направлении, – напомнил Цыпф. – Здесь же этот закон, вероятно, неприменим. Среди многих измерений этого мира есть и такие, которые в принципе нам недоступны.
– Что же тогда прикажешь делать? – Зяблик повернул назад. – С тросточками ходить, как слепые?
– Возможно, со временем мы научимся отличать доступные измерения от недоступных. То, что Вера Ивановна назвала дырками в сыре, наверное, и есть те самые открытые для трехмерных существ пространства.
– Все это хорошо, но только что мы есть и пить будем? – Зяблик выглядел как никогда мрачно.
– Искать надо, – пожал плечами Цыпф. – На ощупь, на вкус. Помните, как мы в Эдеме искали?
– Я, между прочим, ту стенку невидимую даже лизнуть не побрезговал, – сообщил Зяблик.
– Ну и как?
– А никак. Холодная, твердая и без вкуса.
– Рисковали вы, братец мой, своим языком, – усмехнулся Смыков. – Очень рисковали.
– А мне он без особой надобности. Это ты только у нас мастер языком работать.
– Язык человека создал, – сказал Смыков наставительно. – Не только труд, но и язык. Так у основоположников сказано.
– Засунь ты своих основоположников знаешь куда? – разозлился вдруг Зяблик.
– Человеку от языка больше вреда бывает, чем пользы. Не хочу приводить примеры исторического, так сказать, масштаба, но за свою жизнь скажу. В городе Борисове гоняли нас, зеков, на лесозавод, шпалы пилить. Каждая бригада норму имела. И если ее не потянешь, начальство могло пайку урезать. Вот взялись мы с напарником за очередную заготовку. Обработали ее как следует, а смена, заметьте, к концу подходит. Вдруг я усекаю, что с одного торца у шпалы как бы гнильца имеется. Ткнул гвоздем. Вроде неглубоко, по палец. Хрен с ним, думаю. Отшарашил я на циркулярке восемь сантиметров, да и сказал при этом: «Для советской власти сойдет. Никто и не заметит. Это же шпала, а не член». Наутро меня прямо с развода – бац – к оперу. Так и так, говорит, плохи твои делишки. Гони чистосердечное признание о вчерашнем акте саботажа. И еще Бога моли, чтобы тебе политические мотивы не пришили. Две недели следствие шло, а потом мне прямо в зоне приговор вынесли. Добавить восемь месяцев с изменением режима содержания. С общего на строгий. По месяцу за сантиметр деревянной чурки. А на строгом режиме ты полосатую робу носишь, на которой напротив сердца с обеих сторон белые мишени пришиты. Чтоб охра в случае чего не промахнулась. А во время работы ни стоять, ни ходить не положено. Все только бегом. Кирпичи таскаешь бегом. Бетон – бегом. И все это за миску баланды и полбуханки черняшки. Ноги протянуть очень даже просто. Я только тем и спасся, что через три месяца осколочный перелом бедра заработал. А все из-за собственного языка.
– Пример яркий, однако для нашего случая нехарактерный, – поморщился Смыков. – В условиях законности и порядка длинный язык действительно может навредить репутации его обладателя. А в творящемся ныне бардаке каждый волен чесать его как кому заблагорассудится. Чем вы, братец мой, кстати и занимаетесь.
Лева, большой любитель Зябликовых баек, на этот раз пропустил мимо ушей почти весь его рассказ.
Все еще являясь лучшими глазами ватаги, он в это время внимательно следил за одной из мошек, совсем недавно копошившейся где-то в неимоверной дали. Ныне же она, описывая в видимых и невидимых частях пространственного лабиринта замысловатые зигзаги, довольно споро приближалась к ватаге.
Когда стало окончательно ясно, что существо это двуногое, прямоходящее, да вдобавок еще и обряженное в живописные лохмотья, Цыпф поднял тревогу:
– Кажется, к нам опять какое-то чудо пожаловало.
– Я его и сам давно заметил, – сообщил Смыков. – Ишь, ковыляет. Совсем как человек.
– Поняли, значит, местные паханы, что летающей фанерой нас не запугать, и гонца шлют. – Зяблик сплюнул в сторону.
– Почему вы решили, что гонца? – возразил Смыков. – А если палача?
– Палач в одиночку не сунется. – Зяблик с сомнением покачал головой. – Кишка у него на такое дело тонка. Пускай этот фраер даже десятимерным будет, так я его в крайнем случае гранатой достану, если пуля не возьмет.
– В самомнении вам, братец мой, не откажешь…
Гонец (или палач) находился еще на таком расстоянии от них, что оптические иллюзии сиреневого мира не позволяли рассмотреть его облик во всех деталях, но энергия и целеустремленность движений невольно внушали уважение.
– Идет как пишет… – Рука Зяблика сама тянулась к пистолету, и он, удерживая ее, почесывал живот.
– Другой бы уже издалека шум поднял, – заметил Смыков. – А этот молчит. Знает, что зря глотку рвать здесь бесполезно. Тертый калач.
Направлявшееся к ним двуногое существо при ближайшем рассмотрении действительно оказалось человеком. Неопрятная клочковатая борода и донельзя истрепанная гимнастерка свидетельствовали о том, что он довольно длительное время был отрешен от таких элементарных благ цивилизации, как бритва и иголка. Часть лица, не скрытая дикой рыжевато-бурой растительностью, являла собой зрелище уныло-непримечательное. Диагноз напрашивался сам собой: татаро-монгольское иго, дистрофия в десяти поколениях, хронический алкоголизм, унаследованный от родителей, близкородственные браки предков, серость, тупость, рахит и олигофрения, осложненная врожденной агрессивностью. Таких человеческих отбросов в окрестностях Талашевска было хоть пруд пруди – на чужие мечи и стрелы они особо не лезли, ко всем видам заразы имели стойкий иммунитет, а пропитание себе отыскивали с хитростью и безжалостностью гиен.