Взрослые вели себя так, словно знали нас как облупленных. А сами ничего не понимали.
Хуторские дети с нами не играли, потому что мы были замковыми, да и деревенские нас недолюбливали, потому что хуторские нас не задирали. Но мы об этом никому не говорили, особенно взрослым. Им все равно было невдомек. Нам вполне хватало нас троих.
Школьный автобус постепенно наполнялся. Мы сидели на своих постоянных местах, сразу за водителем, и Даниэль полусонно посматривал в окно. Неподалеку от двора Шульце-Веттеринг на обочине лежала мертвая кошка. Даниэль толкнул меня локтем:
— Видела?
Я кивнула.
— Если б она была моей, я бы завыл от горя! А эта смеется!
Он кивнул в направлении Анны-Софии. И правда — Анна-София Шульце-Веттеринг и Мария-Тереза прислонились друг к другу головами и над чем-то хихикали.
— Может, это не ее! — возразила я.
— Спорим?!
Даниэль отвернулся и снова уткнулся в окно.
Я знала, что он вне себя от злости, потому что очень хотел кошку, но Петер был непреклонен:
— Кончили разговор. У твоей матери аллергия на кошачью шерсть. И пока мать больна, ни одно животное не переступит порог моего дома! Тем более кошка!
Когда мы проехали двор Шульце-Эшенбахов, Даниэль вдруг сказал:
— Она лысеет.
— Кто лысеет?
— Мама.
Я вздрогнула.
— Смеешься?
— Я сам видел. Она берется за волосы, и они выпадают.
Волосы Гизелы — точно, как у Белоснежки: длинные, каштановые.
Раньше она всегда заплетала их в косу, которая прыгала на спине, когда Гизела бежала. Теперь же она все чаще носила платок, но я думала, это для красоты. Мамы часто модничают. У моей матери вот уже четыре недели рыжие волосы, огненно-рыжие, выглядит она как актер из рекламы кетчупа. Я бы так на улицу не вышла, но что есть, то есть.
— Да ладно! — сказала я. — Хорош придумывать!
— Я сам видел, — повторил Даниэль и надолго замолчал.
Когда мы в тот день возвращались из школы, почки на рапсе уже лопнули. Мы еще издали увидели, как вспыхнуло поле.
Для нас это были самые чудесные цвета: рапсовожелтый, буково-красный, а над ними небесно-голубой.
— Смотришь и радуешься! — сказал как-то Лукас. И был прав.
Но сегодня все складывалось иначе, потому что я думала о волосах Гизелы и меня охватывал страх.
Мама стояла в кухне и гладила.
— Как школа?
— Отлично!
Мама рассмеялась. Мы играли в эту игру из года в год. Каждый день один и тот же вопрос. И один и тот же ответ.
Игра называлась «Как-школа-отлично». Мама говорила, что и бабушка ежедневно спрашивала о том же.
— В детстве я это ненавидела, — призналась мама.
— Так зачем же спрашиваешь?
— Потому что теперь я мама и все мамы это спрашивают! Она гладила, смеялась, и ее волосы переливались на солнце.
— Мама? А Гизела облысеет?
Мама вздрогнула. Отставила утюг в сторону.
— Кто это тебе сказал?
— Даниэль!
Мама опустилась на табуретку.
— Пойди-ка сюда, голубушка.
Я села рядом. Она достала сигарету из пачки, закурила и стала выпускать дым через нос. Я ждала, что она что-нибудь скажет, но она лишь сидела с серьезным лицом и лихорадочно затягивалась.
Стояла такая тишина, что слышно было, как тикают часы в гостиной. Муха жужжала у оконного стекла, и время от времени попыхивал паром утюг.
Мама откашлялась.
— Значит так, — сказала она. — Я тебе сейчас все объясню, только ты обещай мне, что ничего не скажешь Даниэлю. И тем более Лукасу.
Я сглотнула слюну и кивнула, сердце готово было выскочить из груди.
— У Гизелы рак, — тихо сказала мама. — Это очень тяжелая болезнь, голубушка. И врачи стараются вытравить ее из Гизелы разными ядами. Настолько сильными, что от них выпадают волосы. Настолько сильными, что Гизелу от них тошнит. Ей приходится лежать в постели.
— Мам, но она же поправится?
У мамы на глаза навернулись слезы.
— Надеюсь, — проговорила она. — И Гизела надеется. И врачи тоже надеются. Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали. А волосы, — добавила мама, — отрастали снова. Только обещай мне, что не проговоришься мальчикам. Гизела не хочет, чтобы они знали, и Петер тоже! Понятно?
Я еще раз кивнула.
Есть «до» и есть «после», а еще есть «сейчас».
«Сейчас» была кухня с шипящим утюгом, плачущей мамой и солнечными лучами, падавшими сквозь окно на кухонный стол. «Сейчас» — та минута, когда я пожалела, что задала вопрос.
К чему твое вечное любопытство? Детям этого лучше не знать. Тебя это не касается. Вырастешь — узнаешь.