— У тебя джоули безотходные, — произнес эмбрион. — Превосходно усваиваются. Для малышей самая подходящая пища. Если бы не это… Ту Фта внезапно замолчал.
— То что? — насторожился Щукин. Ту Фта молчал.
— То вы бы предпочли другой дом? — допытывался Щукин. — Так тебя надо понимать? И завел;
— Эх, Ту Фта, Ту Фта. Я ведь тебе помог в трудную минуту. Я ведь не сказал тебе: иди-ка ты, парень, откуда пришел, нет у меня лишних джоулей. Я тебе что сказал? Бери.
— Но с условием, — с вызовом уточнил эмбрион.
— А как же? — Щукин притворился удивленным. — Даже в школе детей учат, что энергия за здорово живешь не пропадает. Как же моя энергия возьмет да пропадет? Это, брат, не дело. Ой! Он содрогнулся от мощного электрического разряда в многострадальный копчик. Это было не только очень больно, но и унизительно, так как ассоциировалось с хорошим пинком.
— Спасибо, приятель, — произнес Щукин обиженно. — Ты хоть предупреждай.
— Не нравится? — с ехидством осведомился Ту Фта. — Я так и знал.
— Мне другое не нравится, — горько отозвался Щукин. — Раньше ты спрашивал разрешения, а теперь берешь джоули без спросу. Как только ты скумекал, что можешь прикарманивать энергию тайно, то сразу возомнил себя пупком. На «ты» перешел.
— Зум-зум, — плотоядно сказал Ту Фта. — Папавиончи ган. С «алабашлы» это значит — ликвидировать. Ты зум-зум.
— Какой еще зум-зум? — не понял Щукин, припоминая, что уже слышал это слово.
— Зум-зум — это то же, что бандит, — ответил Ту Фта. — Он неотесан, груб, драчлив. Он убийца. Он сквернословит, пьет неразбавленный эфир, совращает ультракоротких волнушек, избивает коротковолновиков. Он опасен для личности и для общества и подлежит уничтожению.
— Вот те на, — опешил Щукин. — А я-то здесь при чем?
— Ты ненавидишь меня и моих малышей, — сказал Ту Фта. — Ты бессердечен, туп и жаден. Ты просишь обесточить Геннадия. Ты никого не любишь. Только себя.
— Да не прошу я обесточить Геннадия, — возразил Щукин. — Я пошутить хочу. Похохмить. Тут понимаешь, в чем хохма? Он жует, жует, жует, а все голодный, потому что вы из него эти джоули, которые он заглатывает, отсасываете. Понял? И потом, он же пристает к моей законной супруге.
— Нет, ты, пожалуй, не зум-зум, — сказал Ту Фта. — Я должен подумать, кто ты есть. Ясно одно… И замолчал, заставив Щукина по дороге на кухню гадать о недосказанном. Генка с Валентиной сидели друг против друга за маленьким кухонным столом и молча курили. В кастрюле на плите булькали макароны, а в раскрытое настежь окно врывались звуки московской улицы с ее напряженным транспортным движением и однообразным шарканьем множества подошв.
— Ты с кем это там контакт наводишь, дорогой? — спросила Валентина. — Думаешь, мы пеньки глухие?
— Я ничего не навожу и ничего не думаю, — сказал Щукин.
— Он и давеча удалялся, — вспомнил Страстоперцев. — А я все никак не пойму: чего это он там сам с собой бубнит?
— Молчи, грусть, — огрызнулся Щукин, усаживаясь на табуретку.
— Не знаю, чем ты в своей берлоге в одиночку занимаешься, но догадываюсь. Генка хохотнул, а Валентина возвышенно сказала:
— Все, что угодно, только после развода не уходи к Зинаиде.
Щукин во Страстоперцевым переглянулись, пожали плечами, после чего Генка осведомился:
— К какой Зинаиде, дорогая?
— Ах, дорогая!? — пылко бросил Щукин.
— Из сорок седьмой квартиры, — потупилась Валентина. Щукин со Страстоперцевым дружно хмыкнули. Зинаиде из сорок седьмой, старой деве, обладающей отвратительнейшим характером, было то ли под семьдесят, то ли под восемьдесят, и она держала в своей однокомнатной квартире добрый десяток кошек. Впрочем, Щукин тут же сделал суровое лицо и процедил:
— Это моё личное дело, где я пригрею свои старые кости. Я смотрю, вы здесь не теряли времени даром. К барьеру, Геннадий, к барьеру. Чем будем стреляться?.. Есть кислое молоко.
— Из кислого молока пули не те, — засомневался Страстоперцев.
— К тому же я должен действовать наверняка. Что, если я погибну?
Тебе-то хорошо со своей Зинаидой.
— Не трожь мою Зинаиду, — сказал Щукин.
— Ну так не будем стреляться, — предложил Страстоперцев. — Ты тихо уходишь в сорок седьмую, а я остаюсь в шестьдесят четвертой.
— Держите меня крепче, — сказал Щукин, оставаясь на месте. — Валентина, тебе этот человек очень дорог?
— Я люблю людей, — демократично ответила Валентина.
— Значит, не очень, — сделал вывод Щукин. — А жаль. Он, между прочим, на драндулете.