Легенда родилась мгновенно и основана она будет на моей матери. До того, как моя и родителей жизнь рухнула, она занималась лечением нашей семьи и слуг.
У нас не было денег на настоящих лекарей. Мама Алексея использовала старые знания, что передавались в роду Вевериных из поколения в поколение. Я был ребенком, и все время был рядом. Помогал ей собирать травы, сушить их, растирать в ступке, запоминал, что она говорила.
При этом важно подчеркнуть, что я присутствовал не как ученик, а как сын, который невольно впитывает то, что видит каждый день. Это были единственные полезные знания, что остались у меня после того, как я потерял все. Это будет правдоподобная история, которую невозможно проверить
Я подошел к дверям канцелярии. Здесь кончался мир грязи, пота и страха и начинался мир порядка и власти. Сама дверь была сделана из гладко оструганного дуба, с тяжелой, железной ручкой. Вдохнул, приводя нервы в порядок и решительно постучал.
Дверь почти сразу же бесшумно отворилась. На пороге стоял молодой человек, ненамного старше меня, одетый в чистую, добротную рубаху. Его лицо было худым и бледным от постоянного сидения в помещении, а на пальцах темнели чернильные пятна. Парень явно служил писарем.
Его безразличные глаза просто окинули меня с ног до головы, словно оценивая грязный предмет, который принесли с улицы, и он молча посторонился, пропуская меня внутрь.
Воздух здесь был другим. Он пах не прогорклым жиром и дымом, а сухой пылью, старой бумагой и чем-то терпким, мне незнакомым. Стояла оглушительная тишина, нарушаемая лишь скрипом пера из соседней комнаты. Он провел меня в небольшую приемную, где не было ничего, кроме грубой деревянной лавки у стены.
— Жди здесь, — бросил писарь и скрылся за другой дверью, плотно притворив ее за собой.
Во время ожидания напряжение достигло своего пика. Минуты тянулись, как часы. Я сидел абсолютно неподвижно, сложив руки на коленях, и смотрел в одну точку на стене, чтобы не отвлекаться от репетиции легенды.
Снова и снова прокручивал ее в голове, вживаясь в роль. Готовил ответы на каверзные вопросы, которые мог задать управляющий. В этом безмолвии и чистоте, так не похожей на мой привычный мир, я чувствовал себя еще более уязвимым, чем под занесенной для удара рукой Прохора. Там была понятная угроза, а здесь неизвестность, которая была еще хуже.
Дверь отворилась так бесшумно, что я вздрогнул, упустив момент, когда писарь выглянул из-за нее. Его лицо было таким же бесстрастным, как и раньше.
— Управляющий ждет тебя, — сказал он и снова посторонился.
Я заставил себя подняться. Ноги, казалось, налились свинцом. Сделав глубокий вдох, шагнул за порог, в кабинет Степана Игнатьевича.
Первое, что меня поразило в кабинете — это обилие света и порядок. После вечного полумрака кухни и грязной тесноты казармы, эта комната казалась почти нереальной.
Большое, застекленное окно — немыслимая роскошь по местным меркам — заливало помещение ровным светом. Вместо утоптанной земли под ногами лежали ровные каменные плиты. Воздух был прохладным и пах так, как пах мой кабинет из прошлой жизни, — бумагой, чернилами. Дополнял все едва уловимый запах свечи, что горела на столе в дорогом медном подсвечнике.
Вдоль стен стояли высокие деревянные стеллажи, забитые туго скрученными свитками и толстыми фолиантами в кожаных переплетах. На одном из столов были аккуратно разложены карты местности, прижатые по углам гладкими речными камнями. На другом, рабочем, столе царил идеальный порядок: стопки бумаг, каждая скреплена лентой, несколько заточенных перьев в глиняном стаканчике, чернильница и счеты.
Сразу было видно, что это мозг крепости, и я чувствовал себя чужеродным микробом, попавшим в отлаженный механизм.
Сам Степан Игнатьевич стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на двор. Он не обернулся сразу, давая мне время осмотреться и еще глубже прочувствовать свою ничтожность.
Мужчина был одет просто, но в одежду из качественного, темно-синего сукна, которая сидела на нем идеально. Никаких украшений, никакого оружия. Его власть была не в этом.
— Подойди, мальчик, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос прозвучал спокойно, ровно, лишенный каких-либо эмоций. Это был голос человека, который привык, что ему подчиняются без малейших возражений.
Я сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, чувствуя себя неуместно грязным и оборванным в этой чистоте.