Также, я не пытался отнять хлеб у лекарей, а предлагал лишь подготовить почву для их дальнейшей работы. Это был тонкий, но единственно верный ход.
Степан Игнатьевич вернулся к столу и сел. Он смотрел на свои сложенные в замок пальцы, и я видел, как в его голове идет напряженная работа, как он взвешивает риски и потенциальную выгоду. На одной чаше весов — вековые традиции, опыт лекарей и риск довериться безродному поваренку. На другой — позорное поражение в дуэли, удар по престижу всего рода.
Наконец, он поднял на меня свой взгляд. В его серых глазах больше не было сомнений. Лишь решимость игрока, идущего ва-банк.
— Риск огромен, — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. — Потенциальный позор, гнев князя, если что-то пойдет не так… Но риск бездействия еще выше. Поражение в дуэли станет пятном на чести всего рода, которое не смыть годами.
Он подался вперед, опираясь локтями на стол, и посмотрел на меня в упор. Его голос понизился до делового шепота.
— Хорошо, повар. Я принимаю твое предложение. Мы сыграем в эту игру, но по моим правилам.
Он поднял один палец.
— Первое. С этой минуты ты переходишь под мое личное ведение. Ты получишь доступ к малой кухне при господских покоях. Тебе предоставят любые продукты и травы, которые ты назовешь, если они есть в этой крепости. Ты получишь лучшую посуду и чистую воду.
Он поднял второй палец, и его взгляд стал жестче.
— Второе. Ты будешь находиться под моей личной охраной. Ты не будешь ни с кем говорить, кроме меня. Ты не покинешь пределы малой кухни без моего прямого приказа. Ты станешь моим секретом.
Он замолчал, и его третий палец, поднявшись, замер в воздухе. Взгляд управляющего стал колючим и абсолютно безжалостным.
— И третье. Если у тебя получится, если княжич Ярослав пойдет на поправку и победит в дуэли, — я лично позабочусь о твоей судьбе. Ты больше никогда не вернешься на кухню к Прохору и забудешь, что такое голод и побои. Но… — он сделал паузу, и от этой паузы у меня по спине пробежал холодок, — если княжичу станет хуже хоть на волосок, если я заподозрю хоть тень злого умысла или простого шарлатанства… я не буду тебя вешать, мальчик. Я отдам тебя лекарям для опытов. Они с большим научным интересом вскроют тебя живьем, чтобы посмотреть, как устроен такой редкий «знаток трав». Ты меня понял?
Я сглотнул вставший в горле ком. Угроза была чудовищной, но я заставил себя смотреть ему прямо в глаза, демонстрируя, что я не сломлен и принимаю условия.
— Я понял, господин управляющий.
— Вот и хорошо.
Степан Игнатьевич удовлетворенно кивнул и, взяв со стола маленький медный колокольчик, коротко звякнул им.
Дверь тут же открылась, и в кабинет беззвучно вошел воин. Это был не обычный стражник в кожаном жилете. Это был ветеран лет сорока, с лицом, испещренным шрамами, и спокойными, но невероятно внимательными глазами. На его поясе висел дорогой меч, а на плечах была накидка с вышитым соколом — знак личной гвардии управляющего. Он был воплощением тихой, смертоносной эффективности.
— Борислав, — сказал управляющий. — Этот мальчик теперь под твоей личной ответственностью. Отведи его на малую кухню при господских покоях. Обеспечь всем, что он попросит и проследи, чтобы он ни с кем не говорил и никуда не уходил. Глаз с него не спускать.
Борислав молча кивнул и повернул свою голову ко мне. В его взгляде не было ни злобы, ни любопытства. Лишь полное, профессиональное понимание приказа. Я был для него не человеком, а объектом, который нужно охранять и, в случае чего, ликвидировать.
Мое «собеседование» было окончено. Я поднялся с табуретки и вышел из канцелярии следом за своим молчаливым провожатым. Двор встретил меня тем же серым светом, но я уже был другим человеком. Я больше не был рабом, а был секретным проектом, рискованной инвестицией, оружием последней надежды.
Мы шли к господским строениям и наш путь пролегал мимо входа в мое бывшее чистилище. У дверей, вытирая руки о грязный фартук, стоял Прохор. Он увидел меня и его лицо по привычке исказилось в гневной гримасе, он уже открыл рот, чтобы рявкнуть очередное оскорбление.
Но тут он увидел Борислава, личного телохранителя управляющего, и его челюсть отвисла. Он смотрел то на меня, то на сурового ветерана, и в его маленьких глазках отражалось полное, абсолютное непонимание. Он видел, как меня, грязного Веверя, его личного раба, под охраной ведут в святая святых, куда ему самому вход был заказан.
Я остановился на долю секунды и посмотрел на него. На своего бывшего тирана, на причину моих страданий и унижений. В моем взгляде больше не было страха, но ненависть никуда не делась. Она не исчезла. Она просто изменилась.