Я ожидал увидеть уменьшенную копию ада Прохора — такую же грязную, закопченную, заваленную хламом кухню, но то, что предстало моим глазам, было не просто кухней. Для меня, человека, вырванного из мира профессиональной гастрономии и брошенного в первобытный хаос, это был рай. Ну или его подобие.
Первое, что ощутил — запах. Вернее, его отсутствие. Здесь не воняло прогорклым жиром, кислой капустой, потом и гнилью. Воздух чистый, прохладный, с легким, едва уловимым ароматом сухих трав, которые висели пучками под потолком.
Помещение было небольшим, но идеально спланированным. Справа располагался массивный очаг из светлого камня. Рядом с ним была встроена отдельная, невысокая печь для выпечки хлеба и запекания мяса.
Но мой взгляд приковало другое.
Рабочий стол.
Он был сделан не из щербатого, пропитанного жиром дерева, а представлял собой толстую, идеально гладкую плиту из серого камня. Я подошел и, не удержавшись, провел по ней ладонью. Холодная, ровная, без единой трещинки. Поверхность, которую можно вымыть до скрипа, на которой можно работать с тестом.
А потом я увидел на стене, на специальных кованых крюках, в идеальном порядке висели ножи.
Я подошел к ним ближе, как к алтарю. Вот он, главный инструмент, продолжение руки любого повара. Это был не один нож, а целый набор, развешанный в строгом порядке. Их формы были проще, грубее, чем те, к которым я привык, но в них чувствовалась основательность и узкая специализация, немыслимая на кухне Прохора.
Самым большим был тяжелый поварской нож с широким, потемневшим от времени клинком. Я снял его с крюка. В нем не было изящества японских сталей по которым я скучал, но была честная, рабочая мощь.
Я мысленно усмехнулся. Это предок всех тех «шефов», которыми когда-то работал.
Затем поднес его к свету, оценивая лезвие, проверил баланс, положив его на палец. Идеально. Центр тяжести находился именно там, где нужно — у самого основания лезвия. Я осторожно провел подушечкой большого пальца по режущей кромке. Острая. Не до бритвенной заточки, но достаточно, чтобы резать, а не давить.
Внутри меня что-то дрогнуло. Я вспомнил свой любимый нож «Misono» с клинком из шведской стали, который остался там, в сгоревшем дотла парижском аду. Эта боль потери, которую я так долго глушил, на миг вернулась, но тут же уступила место другой, новой эмоции — радости обретения.
Рядом висел другой нож — длинный и более узкий, с плавно изгибающимся лезвием. Таким будет невероятно удобно разделывать крупную рыбу, одним движением снимая филе с хребта. Аналог моего филейного ножа.
И, наконец, несколько меньших ножей с короткими клинками. Они идеальны для чистки кореньев, вырезания глазков и прочей мелкой, кропотливой работы. Примитивные, но функциональные предки овощных ножей.
Здесь, в этой крепости, кто-то понимал, что для разной работы нужен разный инструмент. Это простое осознание было для меня признаком высокой цивилизации.
Мой взгляд скользнул дальше. Под столом стояли стопки чистых деревянных досок — отдельно для мяса, для рыбы, для овощей.
На полках, сияя в свете из окна, красовалась посуда. Тяжелые медные сотейники и кастрюли, начищенные до такого блеска, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Я знал, что медь — лучший материал для равномерного распределения тепла, капризный, требующий ухода, но дающий непревзойденный результат. Рядом — аккуратная стопка глиняной посуды без единого скола: миски, горшки для запекания, тарелки.
Я стоял посреди этого кулинарного святилища и дышал. Вдыхал воздух своего родного элемента. В этот момент забыл обо всем: о княжиче Ярославе, о смертельной угрозе от управляющего, о Бориславе за дверью, о своей миссии. Существовала только эта кухня и я.
Затем подошел к столу и положил на него ладони, чувствуя приятный холод камня. Закрыл глаза. Шум крови в ушах превратился в знакомую симфонию звуков, которой мне так не хватало: шипение масла на сковороде, стальное стаккато ножа, глухой стук венчика о стенки миски.
Я дома.
После бесконечно долгого, страшного плена, после унижений, голода и боли, я наконец-то вернулся домой.
Открыл глаза и посмотрел на свои руки, лежащие на камне. Это все еще были худые, слабые руки мальчика Алексея, но сейчас я чувствовал в них иную силу. Силу Алекса Волкова.
В этом месте, в этом раю для повара, я перестал быть Веверем. Перестал быть рабом, узником. Я снова был Шефом, с большой буквы и собирался приготовить лучшее блюдо в своей жизни. Потому что от него зависела не звезда Мишлен, а сама жизнь. Моя и поварят, что остались у Прохора.