Ярослав лежал на своей огромной кровати, заваленный подушками и дорогими мехами, и чувствовал себя развалиной. Беспомощным, слабым, жалким. Он ненавидел это чувство. Ненавидел свое тело, которое его предало. Ненавидел лекарей с их бесполезными, вонючими отварами, которые лишь подстегивали его на час, чтобы потом бросить в еще более глубокую яму бессилия. Ненавидел отца, князя Святозара, чей молчаливый, разочарованный взгляд был хуже любого крика.
Но больше всего он ненавидел себя. За то, что позволил этому случиться. За страх, который змеем шевелился в душе при одной мысли о дуэли. Через две недели. Две недели до позора. Он представлял себе лицо своего противника, Игоря Морозова — тупое, самодовольное лицо быка, который выйдет на ристалище и легко, играючи, сломает его, Ярослава Соколова, наследника, последнюю надежду рода.
В его голове крутился вихрь из злости и отчаяния. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Лучше умереть, чем опозориться.
Тихий стук в дверь вырвал его из этого порочного круга ненависти.
— Я не велел никого впускать! — рявкнул он, и его голос сорвался на слабый, хриплый крик.
Дверь, однако, отворилась. Вошел Степан Игнатьевич. Спокойный, собранный, как всегда. В руках он держал серебряный поднос, на котором стояла простая темная пиала.
Раздражение вспыхнуло в Ярославе с новой силой. Управляющий был единственным, кого он не мог просто выгнать.
— Опять принес вонючее варево от своих знахарей? — прохрипел он, отворачиваясь к стене. — Унеси! Мне от него только хуже. Я не буду это пить.
Степан Игнатьевич не ответил. Он молча подошел и поставил поднос на столик у кровати.
— Это не от лекарей, княжич, — сказал он ровно. — Это… другое. Просто попробуй. Один глоток.
— Я сказал, не буду! — упрямо повторил Ярослав.
— Попробуй, — в голосе управляющего не было мольбы, лишь спокойная уверенность, которая всегда действовала на Ярослава. Спорить с ним было все равно что пытаться сдвинуть скалу.
Тяжело вздохнув, полный злобы на весь мир и на собственное бессилие, Ярослав с трудом приподнялся на локтях. Он с отвращением взял в руки теплую пиалу. От нее шел тонкий, едва уловимый пар. Поднес ее ко рту, готовый к привычной волне горечи или приторной сладости, которая тут же заставит его желудок сжаться в очередной болезненный спазм.
Он сделал маленький глоток и замер.
Во рту не было ни горечи, ни сладости. Не было вообще ничего из того, что он ожидал.
Вкус чистый, глубокий, согревающий, непохожий ни на что. Какой-то… фундаментальный вкус. Словно сама суть тепла и жизни разливалась во рту, очищенная от всего лишнего.
Удивление было настолько сильным, что он на миг забыл о боли. Он сделал еще один, уже более осмысленный глоток и почувствовал, как по пищеводу вниз катится не жидкость, а волна мягкого, живительного тепла. Оно не обожгло, не ударило по нервам, как бодрящие отвары лекарей. Оно успокаивало.
Бульон достиг его сведенного в узел желудка, и тиски, которые сжимали его неделями, дрогнули. Не разжались, нет, но их хватка ослабла. Впервые за долгое время он почувствовал, как напряжение в животе начинает медленно, очень осторожно, отступать.
Чувство «тяжести», которое превращало любой кусок хлеба в пытку, начало таять, растворяться в этой теплой, обволакивающей волне.
Он пил дальше, уже не отрываясь, и с каждым глотком чудо продолжалось. Тепло поднялось выше, разливаясь по груди, по рукам, по ногам. Оно не давало ложной, лихорадочной энергии. Наоборот, оно снимало напряжение, расслабляло мышцы, которые, казалось, превратились в камень от постоянной боли и стресса.
Потом эффект достиг его головы. Хаотичный, злой рой мыслей, который жужжал в его черепе без остановки, вдруг начал стихать. Ушли образы ухмыляющегося Морозова, разочарованного отца. Ушла паника. Ушел страх. Они не исчезли совсем, но отступили на задний план, словно задернули еще одну, внутреннюю штору. В голове воцарилась тишина. Ясная, звенящая тишина, какой он не знал уже очень, очень давно.
Ярослав отнял от губ пустую пиалу и посмотрел на нее с недоверием. Простая темная керамика. Что это было? Какое-то новое колдовство? Он посмотрел на свои руки. Дрожь от перенапряжения, его постоянная спутница, почти прошла.
Он снова лег на подушки, и прислушался к себе. Узел в животе не исчез, но превратился из камня в комок теплого воска. Боль в мышцах притупилась, а в голове была блаженная, спокойная пустота.
Впервые за много проклятых дней он почувствовал не агонию, не страх, не злость. Он почувствовал облегчение и вместе с ним, где-то в самой глубине истерзанной души, шевельнулась крошечная, почти угасшая, забытая искорка.