Меня рывком поднимают в воздух за шиворот. Рыжебородый стражник хохочет, показывая меня своим товарищам. «Поглядите на этого юркого веверя! Поймал белку!» — кричит он, и его товарищи тоже взрываются грубым, унизительным смехом. Мне стыдно, страшно, больно, и это прозвище — Веверь — прилипает ко мне, как грязь, как клеймо, выжженное на моей душе…
И последний обрывок. Подслушанный разговор двух чиновников в коридоре. Тихие, ненавистные слова.
«…род Вевериных низвергнут навечно… предательство деда против самого князя Святозара… земли и титул отобраны по праву… сироту можно и в поварята, на кухню к Прохору, там из него дурь быстро выбьют…»
Я резко открыл глаза, чувствуя мокрые дорожки на щеках. Создавалось ощущение, что бывший хозяин тела прощается со мной и с этим миром, показывая самые яркие воспоминания из своей тяжелой жизни.
Головная боль медленно отступала, сменяясь гулкой пустотой, но на душе осталась горечь чужого унижения, чужой потери, которая теперь ощущалась как моя собственная. Сомнений не было. Я, Алекс Волков, шеф-повар, перфекционист, человек XXI века, погиб в ослепительной вспышке на своей кухне в сердце Парижа, а очнулся здесь. В теле мальчика по имени Алексей Веверин, потомка опального дворянского рода, раба-сироты по кличке Веверь. В крепости тех, кто уничтожил его семью.
Эта последняя мысль заставила меня на мгновение замереть. Мозг, привыкший к холодному анализу и выстраиванию логических цепочек, отчаянно пытался собрать из разрозненных, безумных фактов хоть какую-то стройную картину.
«Дворянский род Вевериных», — пронеслось в голове. Название звучало смутно знакомо, отдавая чем-то восточноевропейским, славянским. Язык, на котором здесь говорили, я понимал идеально, он был похож на архаичную, более грубую форму русского. Веверины… Воспоминание, чужое и навязчивое, подкинуло образ герба: сокол, держащий в когтях белку. Веверь. Белка. Ирония была жестокой. Некогда благородный символ, изображенный на гербе, превратился в унизительную кличку для последнего отпрыска рода.
Значит, это не просто случайный мир. Здесь есть своя история, своя геральдика, своя политика. Веверины были «низвергнуты» за «предательство» против деда нынешнего правителя, князя Святозара Соколова. Это классическая феодальная история. Борьба за власть, интриги, падение одних домов и возвышение других. Значит, я нахожусь в обществе со сложной социальной структурой, где происхождение имеет значение, даже если оно втоптано в грязь.
Где это «здесь»? Я попытался сопоставить факты. Архитектура крепости — грубый камень и дерево, высокий частокол. Это указывает на период до эпохи пороха, условное Средневековье. Имена — Святозар, Ярослав, Глеб, Прохор — все они славянские. Может, это прошлое? Перенос во времени? Я попал в Киевскую Русь? Или в одно из раздробленных княжеств, о которых читал в учебниках истории?
Но что-то не сходилось. Названия родов — Соколовы, Веверины, упоминание каких-то Морозовых — не укладывались в известную мне историческую канву. Это было похоже на историю, но с вымышленными деталями. Словно кто-то взял за основу реальный мир и переписал его на свой лад.
Или… это вообще не мой мир?
Эта мысль была самой дикой и самой пугающей, но она объясняла больше всего. Она объясняла мелкие несостыковки в истории. Она объясняла странную, почти осязаемую жестокость, которая казалась здесь нормой жизни.
И самый главный, самый мучительный вопрос: почему я здесь? И почему в этом теле? Случайность? Чья-то злая воля? Наказание или, наоборот, второй шанс? Не знаю. У меня нет ни единой зацепки.
Я был поваром, а не физиком-теоретиком или философом. Мой мир состоял из температуры, времени, текстуры и вкуса, теперь он состоит из боли, страха и вопросов без ответов.
Впрочем, какая разница? — оборвал я сам себя. Прошлое это или другой мир, имеет ли это значение прямо сейчас? Правила игры очевидны: выживай или умри.
Я нахожусь на самой нижней ступени пищевой цепочки и неважно, кто правит этим миром.
Осознание этого отрезвило. Космические загадки могут подождать. Сейчас нужно было решить одну, самую насущную проблему: пережить этот день, а для этого нужно понять правила этой новой, адской кухни.
Не успел я до конца осознать новуюреальность, как надо мной нависла тень. Здоровенный детина с заспанной, опухшей физиономией свесился с верхних нар. Это был тот самый Глеб.
— Оглох, что ли, заморыш? — его голос был ленивым и презрительным, как будто он обращался к назойливой мухе.
Прежде чем я успел что-то ответить, в мои ребра ткнулся тяжелый, обутый в грубую кожу сапог. Удар был не слишком сильным, скорее будничным, отработанным, но для этого изможденного организма и этого хватило с лихвой. Воздух со свистом вылетел из легких, и мир перед глазами снова поплыл, окрасившись в темные пятна. Боль была острой, реальной, и она окончательно выбила из меня остатки сомнений.