— А ну, вставай, Веверь, хватит дрыхнуть! На кухню пора, пока Прохор тебе башку не оторвал!
Имя «Прохор» отозвалось в теле фантомной болью, еще одним осколком чужой памяти. Я попытался ответить. Мой разум, разум су-шефа, привыкшего командовать, сформулировал едкую, уничтожающую фразу, но из моего горла, вырвался лишь жалкий, сиплый хрип. Мое тело, моя новая тюрьма, не слушалось. Я был абсолютно бессилен. Внутренняя сила и авторитет разбились о физическую немощь.
Подгоняемый ворчанием Глеба, я с трудом сполз с нар. Ноги, тонкие и слабые, подкосились, и я рухнул бы на грязный, утоптанный земляной пол, если бы в последний момент не вцепился в занозистый столб, поддерживающий нары. Шатаясь, побрел за широкой спиной стражника к выходу.
Двор крепости встретил сырым, холодным утром. Мой аналитический ум, даже в этом шоковом состоянии, уже работал, собирая данные.
Высокий частокол из заостренных бревен толщиной в человеческое туловище. Грубые строения из серого камня и потемневшего от времени дерева, лишенные малейшего изящества, построенные исключительно ради функции. Хмурые, одетые в бесформенную мешковину люди, спешащие по своим делам с опущенными глазами. Стражники в кожаных жилетах с мечами на поясе, их походка — хозяйская, уверенная, полная осознания своей власти над этим местом.
Мы подошли к приземистому каменному строению, из трубы которого валил густой черный дым, смешиваясь с серыми тучами. Дверь со скрипом отворилась, и я шагнул внутрь, в свое новое чистилище.
Воздух был густым и тяжелым, но мой взгляд мгновенно выцепил хозяина этого ада.
Огромный, с багровой рожей мужчина, которого стражник назвал Прохором, стоял у очага. Он не кричал. Просто взял со стола деревянный черпак и со всего размаху, буднично и лениво, опустил его на голову маленького поваренка, который, видимо, недостаточно быстро чистил котел. Мальчик без звука только вздрогнул, всхлипнул и принялся тереть быстрее. В наступившей тишине Прохор медленно повернул свою голову и уставился прямо на меня. В его маленьких, глубоко посаженных глазках не было гнева. Лишь скучающее, застарелое презрение и едва заметный интерес хищника к новой игрушке.
— А, Веверь, — пророкотал он. — Завтрак свой проспал. Ничего, мы тебе оставили, — и он нехорошо, с предвкушением улыбнулся.
Глава 3
Я шагнул за порог, и на меня обрушилась какофония нового ада. Жар от огромного открытого очага смешивался с удушливым чадом, который не успевала забирать широкая, закопченная труба в потолке.
В воздухе висел плотный, многослойный смрад: кислый дух квашеной капусты, тяжелая вонь кипящего сала, острый запах подгоревшего лука и, под всем этим, застарелый, въевшийся в стены аромат дыма и прогорклого жира.
— А, Веверь, — пророкотал Прохор. — Завтрак ты свой проспал и думал, мы про тебя забыли? Нет. У нас тут порядок. Кто не работает — тот ест последним, а кто опаздывает — ест то, что заслужил.
Он лениво кивнул в самый темный и грязный угол кухни. Там стоял большой деревянный чан, источавший особенно кислый, едкий запах. В него сваливали остатки со дна котлов после раздачи, пригоревшие корки и овощные очистки, которые не годились даже для общей баланды. Это был корм для свиней.
— Твоя порция там, — сказал Прохор. — Давай, не задерживай. Работа не ждет.
Несколько других поварят, до этого трудившихся в испуганном молчании, повернули головы в мою сторону. На их лицах была смесь страха и злорадного любопытства. Они уже прошли через это когда-то. Теперь была моя очередь.
Мой мозг, мозг Алекса Волкова, взорвался безмолвным криком. Съесть это? Помои? Еду для скота? Мои руки, создававшие блюда стоимостью в сотни евро, должны зачерпнуть эту мерзость? Нет. Ни за что.
Но тело… это чужое, забитое тело думало иначе. Оно дрожало не только от слабости, но и от животного, вбитого годами страха. Память мышц помнила боль от ударов Прохора. Желудок свело таким острым спазмом, что я согнулся, хватая ртом воздух. Выбора, кажется, нет. Страх толкал мое тело.
Медленно, как во сне, я подошел к чану. Запах ударил в нос с новой силой, вызывая рвотные позывы. Я заглянул внутрь. Серо-бурая, склизкая масса, в которой плавали размокшие куски хлебной корки и что-то неузнаваемое. Я изо всех сил сопротивлялся, но чертово тело и его рефлексы не слушались меня. Оно уже протянуло руку, готовясь подчиниться, съесть свое унижение, проглотить свою гордость…