Мой, как ему казалось, нелепый совет был единственной соломинкой, за которую Прохор мог ухватиться. Сейчас в его тупом мозгу шла титаническая битва. Его гордыня требовала крови. Его трусость требовала решения проблемы. Его рука в воздухе едва заметно дрогнула.
Наконец, он с ревом опустил ее, но не для удара.
Его пальцы-сардельки мертвой хваткой вцепились в ворот моей рубахи, рывком поднимая меня. Мои ступни оторвались от пола. Он подтащил меня к своему лицу, так близко, что я мог пересчитать гнилые зубы в его рту.
— Умник… — прошипел он, и его голос был тихим, но от этого еще более угрожающим. — Хорошо. Я посмотрю на твое колдовство. Показывай свою деревенскую магию, но если из-за тебя я опозорюсь перед управляющим, Веверь, клянусь всеми богами, старыми и новыми, я тебя лично в этом же котле и сварю. Я сдеру с тебя кожу, набью ее соломой и повешу над очагом как напоминание остальным. Ты меня понял?
— Понял, шеф, — прохрипел я, чувствуя, как не хватает воздуха.
Он с силой швырнул меня на пол. Я больно ударился коленом, но тут же вскочил на ноги, стараясь не показывать боли. Нельзя было давать ему повода снова впасть в ярость.
— Тогда чего стоишь, истукан⁈ — рявкнул он уже во весь голос, вновь обретая свою обычную манеру. — Ягоды! Где твои волшебные ягоды⁈
Я не стал говорить, что они спрятаны у меня в тайнике. Это была бы роковая ошибка.
— У южной стены, шеф. Там, где ручей в ров впадает. Растет на болотистом месте. Кислая, красная. Я вчера видел, когда помои носил.
— Матвей! — заревел Прохор, указывая на моего маленького союзника. — А ну, живо, метнулся к южной стене! Найти кислую красную ягоду! И чтобы через десять минут был здесь! Не найдешь — будешь вечером угли жрать!
Матвей, испуганно кивнув, сорвался с места и выбежал из кухни, а я остался под тяжелым, изучающим взглядом Прохора. Я опустил голову, приняв смиренный вид, но внутри все было натянуто до предела. Я играл в самую опасную игру в своей жизни.
Когда Матвей, запыхавшись, принес целую миску яркой, рубиновой клюквы, Прохор ткнул в нее пальцем.
— И что с этим делать?
— Растолочь, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более робко и неуверенно. — В кашицу и обмазать мясо со всех сторон. Оставить на час. Бабка говорила, кислота из нее все жилы съест.
Прохор с недоверием посмотрел на ягоды, потом на мясо, потом снова на меня. Наконец, он с отвращением махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.
— Делай, но тронешь что-то еще — убью.
Я молча взял тяжелую каменную ступку и начал методично толочь ягоды. Я не спешил. Каждое движение было выверенным. Я делал это так, как меня учили — не просто давил, а растирал, высвобождая сок и эфир. Кухня наполнилась свежим, кислым, дразнящим ароматом. Прохор стоял рядом, скрестив на груди свои могучие руки, и наблюдал за мной, как удав за кроликом. Под этим взглядом было тяжело работать, но я заставил себя сохранять спокойствие.
Наконец, я выложил получившееся ярко-красное пюре в глиняную миску и, взяв кусок жесткого мяса, начал тщательно, со всех сторон, обмазывать его этой массой. Я делал это с такой сосредоточенностью, словно это был не кусок старой говядины, а драгоценный артефакт. Закончив, поставил миску в самый прохладный угол кухни, подальше от очага.
— Час, — сказал тихо, не глядя на Прохора. — Теперь нужно ждать час.
Час, который я отмерил для маринования, превратился в самую долгую и напряженную вечность в моей жизни. Вся кухня, до этого гудевшая от ругани и лязга металла, погрузилась в гнетущую тишину. Воздух, казалось, загустел, и каждый вздох давался с трудом. Единственными звуками были мерное потрескивание дров в очаге и тяжелые, размеренные шаги Прохора.
Он ходил по кухне кругами, как запертый в клетке медведь. От очага к столу, от стола к двери, от двери обратно к очагу. Его огромная тень металась по каменным стенам, создавая причудливые, уродливые образы. Он не смотрел на меня, но я чувствовал его взгляд каждой клеткой своей кожи. Этот взгляд, полный ярости, недоверия и, что самое страшное, предвкушения моего провала. Он ждал. Ждал момента, когда сможет с наслаждением, медленно и мучительно, воплотить в жизнь свою угрозу и сварить меня в котле.
Остальные поварята, казалось, перестали дышать. Они забились по своим углам, склонив головы над работой, но я знал, что никто из них не был сосредоточен на том, что делает. Их движения были механическими. Все их внимание сконцентрировалось на этой безмолвной дуэли между их тираном и странным, дерзким новичком. Их судьба тоже висела на волоске. Если я провалюсь, гнев Прохора обрушится не только на меня, но и на всю кухню, как это бывало не раз.
Я же заставил себя работать. Взял кучу грязной моркови и начал скоблить ее. Мои руки двигались ровно, методично, без единого лишнего движения. Внешне я был воплощением спокойствия, профессионалом, выполняющим свою задачу, но внутри у меня бушевал шторм. Я снова и снова прокручивал в голове данные [Анализа]. Кислота. Коллаген. Разрушение белковых волокон.
Теоретически, все должно сработать, но теория и практика — это два разных мира, а в этом мире цена ошибки была слишком высока. Я чувствовал, как капли холодного пота медленно стекают по моей спине под рубахой.
Наконец, когда я уже был готов поклясться, что прошла целая жизнь, Прохор остановился.
— Время, — прохрипел он.
Он подошел к столу, где в глиняной миске лежало мясо, покрытое темно-красной ягодной кашицей. Он с брезгливостью сгреб маринад рукой и швырнул его в ведро с помоями. Обнажившийся кусок мяса выглядел иначе. Его цвет изменился, стал более светлым, розоватым, а плотная структура волокон казалась более рыхлой.
Прохор взял свой тяжелый мясницкий нож и отрезал от края тонкий, почти прозрачный ломтик. Я следил за его рукой. Нож вошел в мясо заметно легче, чем раньше, не с усилием, а плавно. Это был первый хороший знак. Прохор тоже это заметил. На его лице промелькнуло удивление, которое он тут же постарался скрыть за своей обычной маской гнева.
Он швырнул ломтик на маленькую, раскаленную сковороду, смазанную салом. Мясо мгновенно зашипело, и по кухне поплыл новый аромат. Это был не просто запах жареной говядины. К нему примешивалась тонкая, карамельная, фруктовая нотка от ягодного сока, который впитался в мясо.
Через минуту все было готово. Прохор кончиком ножа подцепил румяный, скворчащий кусочек. Вся кухня затаила дыхание. Он на мгновение замер, глядя на мясо, затем, словно приняв неизбежное, отправил его в рот.
Я смотрел на его лицо, пытаясь прочесть хоть что-то. Сначала он жевал агрессивно, с вызовом, словно пытаясь разгрызть ту самую подошву, о которой кричал час назад. Его челюсти двигались тяжело, мощно, но вдруг движение замедлилось. Выражение вызова на его лице сменилось крайним недоумением. Его глаза, до этого суженные в гневные щелочки, слегка расширились. Он перестал жевать и просто замер на секунду, словно прислушиваясь к ощущениям. Затем медленно дожевал и проглотил.
Он молчал. Эта тишина была страшнее любого крика. Затем снова отрезал кусок, пожарил и съел. Затем еще один.
Наконец, он тяжело выдохнул и бросил нож на стол. Он не посмотрел на меня. Он смотрел на спасенный кусок мяса с выражением, в котором смешались шок, злость на то, что я оказался прав, и нехотя пробивающееся восхищение.
Прохор не мог этого скрыть. Чудо произошло. Жесткое, как камень, мясо не просто стало съедобным. Оно стало нежным. Кислота ягод не только разрушила жесткие волокна, но и придала пресному мясу сложный, пикантный, благородный вкус. Рагу было спасено. Ужин для управляющего спасен. Моя жизнь, кажется, тоже.
Прохор резко развернулся и уставился на меня. Я ожидал чего угодно — удара, ругани, нового унижения, но он просто смотрел. Долго. Тяжело. В его взгляде уже не было того простого, животного презрения к рабу. Там было недоумение. Осторожность и, возможно, даже капля страха перед непонятным.