И понесли.
Когда я увидел Путилина с девушкой, у меня вырвался крик изумления.
— Да неужели?
— Как видишь. Некогда. Надо дать депеши.
Начальник станции обомлел.
— Давайте первую телеграмму: «М. — Когану. Дочь ваша отыскана. Приезжайте. «Ротомка». Путилин».
— А теперь давайте вторую: «М. — Быстрицкому. Невеста ваша найдена. Приезжайте. «Ротомка». Путилин».
— Как ты достиг этого, Иван Дмитриевич? — спрашивал я.
— Очень просто. Мне после двух визитов, Когана и Быстрицкого, стало ясно, что тут замешано третье лицо. Кто это третье лицо? Я сразу понял: фанатическое еврейство. Когда я переоделся евреем, я отправился в «Ротомку». Почему? Да ты разве не помнишь, доктор, что похищение было совершено на станции, первой от М.? А эта станция — «Ротомка». Я проник под видом глухонемого еврея в дом, где было много света, а остальное... об остальном я тебе рассказал.
Почти одновременно ворвались к нам Коган и Быстрицкий.
— Отдайте, согласитесь, — усовещивал Путилин Когана.
Рахиль плакала.
— Перст Иеговы... Берите ее! — махнул рукой Коган, обращаясь к Быстрицкому.
УЖАСЫ БОЛЬНИЧНОЙ МЕРТВЕЦКОЙ
Мрачной, унылой громадой высится Н-ская больница. Прохожие с каким-то страхом и тоской поглядывают на нее, истово крестятся перед больничным образом. На лицах так и написано:
— Не приведи, Владычица, попасть сюда!
Русские простолюдины всегда недолюбливали больниц. Да и известная часть общества относится не с большой симпатией к сим почтенным учреждениям.
Но среди всех больниц Н-ская пользовалась особо печальной популярностью.
Говорили про постоянное переполнение ее; про грубость низшего служебного персонала; про то, что там к больным относятся, как к колодам.
«Как уж туда попадешь, — так шабаш, крышка! Не выскочишь оттуда, мертвецкой не минуешь!»
Хотя кое в чем эти слухи были преувеличены, но, в общем, здесь была большая доля истины.
Душно в больничных коридорах.
Тяжелый запах, особый, специфический больничный запах, состоящей из смеси йодоформа, карболки и всевозможных лекарств, залезает в рот, щекочет гортань.
Палаты, эти печальные комнаты, где плачет, стонет, охает, кричит людское физическое страдание, кажутся особенно страшными.
— Ой, умираю... помогите, — доносится чей-то испуганно страдальческий, слабый голос.
Фигура сиделки, в полосатом тиковом наряде, склоняется над умирающим или умирающей:
— Чего кричишь? Других беспокоите только.
— Доктора бы... Тяжко мне...
— Ишь ты, доктора! Доктор был уже, обходил палату.
— Ой, сестрица, помираю...
— Ну и помирай. Помереть и без доктора можешь. А только не кричи, других больных пугаешь.
С ужасом прислушиваются к этим словам соседи или соседки по койкам.
То обстоятельство, что тут вот, около них, рядом, страшная костлявая смерть веет своим крылом, наполняет их душу леденящим трепетом.
Они, ведь, тоже больные и кандидаты в Царствие Небесное. Скоро смерть подойдет и к их изголовью и заглянет в их истомленные глаза своими загадочными черными впадинами.
И когда ужас, предсмертная тоска властно охватят все их существо, им также грубо и невозмутимо крикнут:
«Умирай скорей, но не кричи! Чего кричишь?»
В полутьме, окутывающей палату, слышен хрип, ужасный предсмертный хрип. Он, то усиливается, то замирает, переходя в бульканье...
Сиделка уже дежурит.
Вот забились ноги под одеялом, вот, судорожно хватая воздух, протянулись руки... вот последний вздох — и все стихает.
— Кончилась... кончился...
И через несколько секунд раздаются грубые, грузные шаги по коридору. Все ближе, ближе к палате.
Показываются сторожа, отвратительные типы больничных сторожей: угрюмые, озлобленные, пьяницы из пьяниц.
Они что-то несут.
— Что это? — в ужасе шепчут про себя больные. — Это что? Это носилки для переноски мертвецов.
— Клади! — слышится тихий сиплый голос.
И кладут.
Больные закрываются с головой в одеяло.
«Только бы не видеть... только бы не слышать...»
Мрачное шествие направляется лабиринтом больничных коридоров, ходов и переходов во двор.
Этот двор огромной больницы наполнен строениями: тут и отдельные бараки, и службы, и... мертвецкая.
Вот оно, это последнее убежище больничных «гостей».
— Стой, Семен, покурим! — бесстрастно говорит один сторож другому.
Они кладут на землю свои страшные носилки и преспокойно раскуривают цигарки — «собачьи ножки».
— Проклятая жизнь! — философски замечает один другому.
— Хоша как сказать? Труда большого нет... Ну, попрем... Кузя, поди, заждался, — отвечает другой.
Скрипит дверь мрачной мертвецкой.
Отвратительное, ужасное трупное зловоние ударяет им в лицо.
Как ни привычны они к этому «запаху», их все же отшатывает в первую секунду назад.
— Тьфу! Ну, и духовито же!
— Действительно... того... малость есть...
— Опять, черти, приворотили? — раздался грубый голос.
На пороге мертвецкой стоит Кузьма, сторож и хранитель мертвецов.
Страшными, неподвижными фигурами, то просто голыми, то прикрытыми грязными простынями, лежат они на «нарах» мертвецкой.
— А у тебя, Кузя, аль места мало? — шутят мрачные больничные Хароны-сторожа.
Ворчит некрасивая мертвецкая крыса-Кузьма:
— К-ха! Вам хорошо зубы скалить, а мне каждый лишний духу прибавляет.
— Да ты, ведь, Кузя привык уж небось? И средствие у тебя чудесное есть.
— Это какое? — ухмыляется Кузя.
— Известно дело, водочка.
Теперь Кузя совсем уж развеселился.
— Хо-хо-хо! Это точно. Не будь ее, голубушки, прямо ложись да околевай. Ну, а с ней ничего... веселее... Как бултыхнешь толику хорошую, на душе и хорошо. Подойдешь это к упокойнику или к упокойнице, поднимешь простыню, и давай это разговоры с ними вести: «Как, мол, братец, себя чувствуешь? А? Неприятно тебе? А ты плюнь; начихай, все туда попадем». А он, либо она, молчит. А я не унимаюсь... Известно дело: одурь, скука берут. Пьешь, а сам с ними все разговоры ведешь: «И с чего ты помер?» — Молчит. Хитрый тоже народ! Чтобы тебе ответить? Так нет, молчит, словно воды в рот набрали!
Слушают-слушают сторожа этот диковинный разговор Кузи, а под конец страх овладевает ими.
— Господи, и что это он несет такое?
— Прощай, Кузя! — робко говорят они, пятясь с пустыми носилками к дверям мертвецкой.
И когда они выходят на воздух, вдыхают его свежие струи, они говорят друг другу:
— А ну его к лешему, эту мертвецкую образину, — всегда на ночь испугает.
Так все шло долгие годы.
Больничное царство ревниво охраняло свои заповедные тайны. Но вдруг случилось нечто такое, что всколыхнуло мертвое, стоячее болото.
Вот как произошло это событие, взволновавшее весь Петербург.
Утром, ранним утром хмурого осеннего дня в Н-скую больницу явилась вдова титулярного советника Марья Григорьевна Беляева в холодной, ветром подбитой, накидке.
Уже семь дней, как ее единственная дочь Аглая, девушка девятнадцати лет заболела пятнистым тифом и угодила сюда. Дома где же лечить? Доктора... лекарства... А у вдовы крысы давно уже все карманы прогрызли. И свезла она свою Аглаю в больницу.
— Ну, что? Как моя Аглочка? — с замирающим сердцем осведомилась титулярная советница.
— Фамилия?
— Беляева, — говорю я. — Дочь моя — Беляева.
Несколько минут справки, и... ужасное, роковое слово:
— В мертвецкой!
— Что? — дико, испуганно поглядела на бесстрастного служащего обезумевшая мать.
— Я вам говорю, пожалуйте в мертвецкую. Ваша дочь скончалась вчера в два часа ночи и, перенесена туда.
Сначала взвыла, заголосила, а потом окаменела титулярная советница.
И, понурая, словно больно прибитая старая собака, направилась к мертвецкой.
Дрожат старые ноги. В голове шумит, в груди — смертельный ужас. Словно оборвалось все.
«Умерла твоя Аглая, умерла... Нет ее больше... » — молотом стучит кровь в виски.
Вошла она в мертвецкую.
Страшного запаха не слышит. До того ли ей, когда здесь, среди зловещих безмолвных фигур находится ее дочь, ее бедная, рано сгоревшая от проклятого недуга, дочь?
— Кого вам? — грубо спросил Кузя.
— Д... дочь мою... вчера ум... умерла, — подавилась всхлипываниями титулярная советница.
— Пожалуйте.. — апатично ответил хранитель мертвых душ.
— Где она?
— А поглядите, матушка...
— Ты должен знать! — дала окрик Беляева на мертвецкого сторожа.
— А мало ли их сюда таскают! — грубо бросил Кузя. — Небось… сами разыщете... Ежели всякого покойника мне по фамилии знать, — спать не придется...
И вот дрожащими, трясущимися руками стала несчастная мать поднимать грубый холст с покойников.
— Не то... нет, не она, моя дорогая Аглачка.
«Ищи, ищи, сама найдешь!» — бормотал Кузьма, по обыкновению, уже сильно выпивший.
Вдруг резкий, за душу хватающий крик огласил мертвецкую:
— Дочка моя! Милая! Богоданная!..
Вдова нашла то, что составляло самое дорогое для нее: она нашла среди полуразложившихся трупов мертвое тело своей дочери.
— Аглая! Гланечка! — И зарыдала, заголосила, как голосят деревенские плакальщицы.
Она припала своей головой, одетой в смешную старинную дамскую шляпу, к лицу своей дочери и вдруг отшатнулась: — Что это? Что с тобой сделали, моя голубушка? — Крик был острый, испуганный. Мать различила на шее и на лице своей мертвой дочери синяки и огромные, грубые царапины. Тогда, обезумев от гнева, который даже заглушил чувство смертельной тоски, она набросилась на мертвецкого сторожа: — Кто это так разукрасил мою дочь? — Кузя попятился. Взрыв материнского горя и оскорбления был ужасен: — Это ты?
— Вы насчет чего?
— Я спрашиваю, кто это позволил себе бить, царапать мою дочь? — входила все в больший и больший транс горемыка вдова.
— А я почем знаю? Вы уж об этом, барыня, в больнице справляйтесь. Я принимаю покойников такими, какими их мне приносят. Я-с ни при чем.
На груди, на шее и на лице умершей девушки действительно виднелись глубокие царапины, синяки…
— Я-с, господин директор, к прокурору обращусь! — дико взвизгивала титулярная советница.
«Директор» — старший врач Н-ской больницы хлопал глазами.
— Успокойтесь, сударыня, — лепетал он.
Та истерично хохотала:
— «Успокойтесь»! «Успокойтесь»! Как это вы легко говорите! Да как я могу успокоиться, когда у вас в больнице дочь мою дорогую, покойную, пыткам предавали!
Старшего врача отшатнуло:
— Что вы говорите, сударыня? Каким пыткам предавали вашу дочь? У нас — больница, а не застенок. Как вам не стыдно бросать такие тяжкие обвинения в лицо тем, которые жертвуют сами своей жизнью для спасения больных, погибающих? Стыдитесь!
— Это мне еще стыдиться? — окончательно захлебнулась вдова. — Вы мою дочь исщипали, исцарапали...
Старший врач позвал ординаторов.
— Господа, дело обстоит так. В чем тут история? Эта дама заявляет, что ее дочь, которую она только что увидела в мертвецкой нашей больницы, носит на себе следы грубого произвола. Правда ли это?
— Этого быть не может.
— Дочь госпожи Беляевой умерла от пятнистого тифа?
— Да.
— Кто находился при последнем обходе в ночь ее смерти?
— Я, Николай Иванович.
— Она... она могла исцарапать себя... ну хотя бы в состоянии агонии?
— Нет. Я видел ее за несколько минут до смерти.
— Так что же должно это означать?.. Пройдемте в мертвецкую.
— В суд... к прокурору! — продолжала истерично выкликать мать умершей.
— Успокойтесь, сударыня. Сейчас мы расследуем этот странный факт, — успокаивал Беляеву старший доктор.
Собрание ученых мужей направилось в мертвецкую.
— Ну? Ваше мнение?
— Господа доктора, никак не иначе, что мою дочь в вашей больнице мучениям предавали. Смотрите, грудь вся в крови; шея искусана. На руках синяки. Отчего же это случиться может?
Начался научно-медицинский коллоквиум.
— Гм... Случай не из обыкновенных... Но уверяем вас, сударыня, что в нашей больнице способы насилия не практикуются.
— А это?
— Мало ли что бывает... Сиделка не успела схватить руку умиравшей... Она могла...
В узком коридоре верхнего этажа здания судебных установлений окружного суда взволнованная дама добивалась свидания с дежурным товарища прокурора.
— Обождите малость, сударыня! — усовещивал ее судебный сторож с огромной медалью у ворота своего мундира.
— Скорее! Ах, скорее! Так и доложите: по смертоубийственному делу!
Сторож-курьер вздрогнул.
— Хорошо-с!
— Г-жа Беляева? Прошу покорно! — Симпатичный, еще сравнительно молодой человек, приоткрыл дверь своего кабинета. — Чем могу служить?
И мягкий, красивый жест, приглашающий садиться. Вдова титулярного советника чувствовала себя удивительно храбро.
— Преступление, господин прокурор!
— Преступление? Что такое? Какое?
— Самое необыкновенное!
— А именно? — улыбнулся сквозь пушистые усы красивый прокурор.
Беляева стала пояснять... Она говорила, захлебываясь волнением, давясь слезами.
— Вы понимаете, и вдруг вижу ее, мою дорогую покойницу, Аглаю, в столь ужасном виде...
— Что же вы предполагаете, сударыня? — уже сурово звучит голос представителя прокуратуры.
— Мою дочь били, мучили в Н-ской больнице. Ввиду того что она была бесплатная...
— Разве для врачей существует разница между «платной» и «бесплатной?»
— О-о! И какая еще! — захлебнулась вдова титулярного советника.
— Прошу вас, сударыня, более кратко формулировать ваше обвинение. Вы обвиняете администрацию Н-ской больницы в том, что ваша дочь, находясь в этой больнице, умершая в ней, подверглась побоям?
—Да.
— А... со стороны кого?
Взор прокурора холодно и строго вонзился в Беляеву.
— А я почему знаю, кто именно мучил Аглаю? — заколыхалась женщина в накидке.
— Ваше обвинение является, в таком случае, очень шатким... беспочвенным. Нам необходимо иметь юридически ответственное лицо.
— Да вся больница!
Прокурор стал в тупик.
«Черт нанес эту бабу, с ее формальным заявлением»! — подумал прокурор.
— Да вы бы обратились сударыня к местным властям. Впрочем, я сейчас наведу справки...
И через час, в течение которого несчастная вдова и мать, потерявшая свою дочь, исходила в слезах, прокурор получил совершенно определенные сведения.
— Да. На теле умершей Аглаи Беляевой имеются несомненные знаки насилия. Администрация Н-ской больницы покорнейше просит дать заявлению матери умершей законный ход. Слагая с себя всякую ответственность за возможность проявления насилия в виде побоев, Н-ская больница — в видах своей реабилитации — просит господина прокурора разъяснить судебным порядком эту непостижимую тайну.
Прокурор, получив это донесение, срочное присланное с курьером, схватился за голову.
— Ничего не понимаю! — искренно вырвалось у него.
— Потрудитесь, сударыня, подписаться под вашим протестом.