— Третья, четвертая строфа, — старался растолковать монах, тыча трясущимся пальцем, и Гарун, следуя указаниям старика, притворился читающим и понимающим, потом решил, что с шарадой не справится, и в любом случае больше не может держать пергамент в руках — пальцы жжет.
— Ты, — обратился он к ближайшему писцу, — языки знаешь?
— Многие.
— Переведи. — Халиф протянул ему пергамент. Теодред побелел.
— Третью и четвертую строфы?
— Хоть что-нибудь.
Писец осторожно взял лист, поднес к глазам на расстоянии вытянутой руки, как почтительный школьник, нашел нужное место и начал поспешно читать, стремясь произвести впечатление своими переводческими талантами:
— «Чтоб вытащить сказителя из неволи»…
— Помедленнее, — сразу одернул его Гарун, — и погромче. На манер муэдзина.
Писец, прокашлявшись, начал снова выразительно декламировать, и пророчество многовековой давности гулко разлетелось по залу.
Прошло несколько долгих секунд, прежде чем эхо заглохло, после чего Гарун приказал перечитать еще раз. И еще. Монах с восторгом наблюдал, как халиф окидывает критическим взглядом упомянутую семерку, стараясь расставить каждого по своим местам. Минотавр — конечно, гигант. Увечный — наверное, придурок с повязкой на одном глазу, а может быть, и безрукий мужчина. Нет, он, скорее, наказанный вор. А черный фантазер не кто иной, как стоящий рядом с ним юноша, чернокожий, неопытный. Цезарь с моря, разумеется, тот, кто назвал себя капитаном, просоленный, с бронзовой кожей, весь в шрамах.
А гиена и лев, отбившийся от стаи? Гарун нетерпеливо запыхтел.
— Да, — молвил он, требуя от кого-нибудь объяснений, — это может означать кого угодно.
— Я догадываюсь, — вмешался ибн-Шаак, — что повелитель правоверных затрудняется с опознанием некоторых спасателей.
— Догадливость тебя впервые не подвела.
— Монах мне все объяснил, — доверительно сообщил ибн-Шаак. — Например, гиеной называют того, кто все время хохочет. — Он указал на кстати захохотавшего Даниила.
Гарун недоверчиво хмыкнул;
— А отбившийся от стаи лев?
— Некий пария, о повелитель. Одиночка. Возможно, намек на одетого во власяницу мистика.
Он кивнул на Исхака, неотрывно смотревшего в ковер.
Гарун презрительно фыркнул. Он, как правило, не терпел отведенного взгляда, считая суфиев, мистиков, гази[54] столь же неуравновешенными, как и христианских монахов. Прищурился на указанного мужчину, но что-то непреодолимо его отвлекло. Возникло мимолетное ощущение, будто видит кого-то знакомого, которого узнавать нежелательно. Вместо Исхака он шагнул к усмехавшемуся Даниилу и спросил:
— Ты гиена?
Даниил захихикал, но не ответил.
— Тогда откуда ты? Из пустыни?
— Из Александрии, — виновато ответил тот.
— А в пустыне когда-нибудь был? Проводил там какое-то время?
— На границе пустыни бывал, — передернул Даниил плечами.
— Значит, тоже моряк, как и прочие?
— За жемчугом когда-то нырял.
— На верблюде когда-нибудь ездил?
— Давно.
— Кого-нибудь спасал?
— Однажды помог Тауку, — кивнул он на великана, — спасти тонувшую обезьянку. — И самодовольно усмехнулся.
Гарун надул щеки и перенес внимание на Касыма.
— А тебя, руббан, как зовут? — спросил он.
— Касым аль-Басри.
— Давно по морю ходишь?
— Сорок лет, — заявил Касым, несколько преувеличив.
— Лучше всех живущих на свете знаешь море, течения, якорные стоянки, ветра, погодные условия? — Все, чем обычно хвалятся капитаны.