Одинокий борец с земным тяготением
Дикая сушь пала на землю. Горели леса, диким дымом курились болота, и тьма заволакивала города. Во тьме блуждали люди и придуманные ими хитроумные машины; и другие, еще более хитроумные, не без опасения плавали в воздухе, огибая смрадные смятения огня и дыма, и с высоты обозревали высушенную землю и постаревшие рано хлеба.
…Великой обидой метят люди естественное возмущение природы. Не понимая языка, они страшатся каждого слова ее. Воспринимая звук громом, а свет молнией, они укрывают голову руками и, причитая, молят о спасении добра, трудом возделанного и гибнущего от потоков, хотя, пойми смысл слов, прорыли бы загодя каналы и отвели воду, сохранив что посеяли, и скрылись под кровлей от грозы и ливня… или от солнца, жара и засухи: только знай наперед. Разве природа враг детям своим?
…Но годами те из людей, что мнили, будто обучены общению с ней, читали написанное неверно, и сами же толковали себя, и успокаивали других, которые им доверяли: «Все хорошо, все хорошо будет», – не угадывая знака и оттого удивляясь вероломству ее. А был знак, и видел тот знак человек и предупреждал, и кто услышал его, сохранил трудов плод, и плоды сохранил, и злаки.
В то лето семьдесят второго года, когда жаренный без всяких кулинарных ухищрений, на одном лишь солнце (в средней, заметим, полосе), петух клюнул нашего брата-журналиста, мы, забыв, что есть двести докторов, полторы тысячи кандидатов и чуть не двадцать тысяч специалистов в области предсказания погоды, бросились в предгорье Алтая, в Горную Шорию. Бросились в поселок Темиртау, который на подробной карте мелко, а на крупной вовсе никак не обозначен, к пожилому русскому человеку Дьякову Анатолию Витальевичу, именующему себя на французский манер Дьякóв.
И не было в тот год ни одного крупного издания – газеты или журнала, – чтобы не напечатало о нем заметку, репортаж, очерк или просто его предсказание погоды, удивительное тем, что сбывалось на девяносто процентов.
Когда и в следующем, 1973 году Дьяков вновь предрек засуху (не желая ее), то любопытные знали уже, что не по гадальным, а по синоптическим картам, и не на ощупь, а поняв язык природы и создав научную модель общения с ней, различал он будущие бури, снегопады и грозы при ясном небе.
А в Темиртау падал снег. Он падал давно, и розовощекие железнодорожные тетки в оранжевых жилетках, напяленных на ватники цвета шпал, прикрывали от лишней влаги оцинкованные ведра с соленой килькой, которую бойкий мужик-продавец черпал прямо из железой бочки, стоящей в открытом кузове грузовика.
…Дьякову килька нравилась. Сидя за столом, возле которого терлась кошка Нуарка, дающая прогноз на сутки (если в печке сидит – завтра холодно, если на полу – тепло), Анатолий Витальевич ел рубленый форшмак, приготовленный женой Ниной Григорьевной.
– Диккенс с гениальностью описал судьбу Французской революции, – доказывал мне Дьяков, хотя я и не возражал. – Я могу поставить его во Франции рядом с Бальзаком. Вкуснейшая еда эта килька, хотя мы рыбы и не едим…
За неделю до этого, с облаком пара входя в крохотную, вросшую в землю и покрытую латками из толя избушку, прилепившуюся к каменной башенке с куполом для телескопа, я услышал энергичный высокий голос:
– Профессор Челенджер из «Затерянного мира» Конан Дойла спустил с лестницы журналиста, даже не спрашивая, зачем он к нему пришел.
Хозяин сидел в берете за столом, заваленным книгами по астрономии, метеорологии, картами погоды, толстыми литературными журналами, газетами, испещренными на полях мелким, но разборчивым почерком – свидетельством безмолвного диалога Дьякова с остальным миром. Отвоеванное у книг пространство на столе занимали журнал синоптических наблюдений, портрет внучки и газетная фотография ткачихи, похожей на жену Анатолия Витальевича. Со стены взирали на Дьякова Галилей (просто так) и Торричелли (изобретающий термометр), на крашеном комоде тикали часы, показывая меридиональное время… Две кошки – знакомая нам Нуарка, названная чуть ли не по-французски за черный цвет, и дочь ее Муська – грелись в зеве беленой печи…
Отсюда, из этой крохотной комнатки, где долгое время жил Дьяков с женой и детьми, уходили по всему свету предупреждения людям о грядущих бурях и засухах, тайфунах и морозах. Здесь, в хибарке, гордо именуемой хозяином «гелиометеорологической обсерваторией имени Камиля Фламмариона», мы прожили с ним неделю в радостном общении, в спорах и страстных ссорах даже («Вы хотите меня исследовать?! А я не-е хочу (!) быть объектом ваших так называемых исследований!»). И здесь же Ниной Григорьевной был дан торжественный прощальный ужин с рубленой килькой и картошкой (без напитков, однако, поскольку ни Дьяков, ни его жена «белой водки» не пробовали в жизни), после чего я отправился на станцию Темиртау ожидать поезд на Новокузнецк, чтобы оттуда вернуться в Москву.