– Вот послушайте…
Дьяков, достав из стола рукопись, начинает читать. Он очень любит читать вслух. Вероятно, десятилетиями сидя в своем домике на пригорке, он истосковался по собеседникам и по звуку собственного голоса.
Я прослушал в его исполнении многочисленные выдержки из научных статей, литературных журналов, дневников; и лишь однажды, когда Анатолий Витальевич, поправив берет, взялся вслух читать из «Юманите» на непонятном мне французском языке доклад Марше на съезде ФКП, я попробовал роптать. Но вскоре затих, вспомнив рассказ сына Дьякова Камила (названного в честь Фламмариона).
В Темиртау после войны было книг для детей мало, а детей у Дьякова много – четверо, и они нуждались в духовной пище. Среди привезенных в Горную Шорию любимых книг был Жюль Верн на французском языке. Анатолий Витальевич читал его детям, переводя с листа, но, увлекшись, часто переходил на язык оригинала, а они, не смея перебить отца, часами слушали его, угадывая по интонации, «что дальше».
Дети у него выросли – грех обижаться. Лена – синоптик в аэропорту, Александр – летчик, Валерий – горный инженер, Камил – астроном.
Значит, слушаем Дьякова:
– Отец был ироничен, любил высмеивать. Он был и пессимист, а между тем человек либеральный, умный и начитанный. Верил в провидение, но был против поповства. Кристально честен и абсолютно безразличен к материальным благам. Любимыми писателями были Некрасов, Чехов и Салтыков-Щедрин. Отец интересовался и политической литературой. Читал Добролюбова, Чернышевского, даже Энгельса и Маркса. Он знал древних авторов, вполне свободно владел латынью, – тут Дьяков значительно повернулся ко мне от рукописи, подняв брови, – и греческим (!).
По тому, что я знаю об Анатолии Витальевиче, характеристика эта вполне годна и для него самого, за исключением разве любимых писателей: тут будут Жуковский, Алексей Константинович Толстой (он открывает книжку: «Посмотрите, какое лицо!»), Фламмарион, Жюль Верн, Лондон, Марк Твен, Уэллс.
– А Пушкин?
– Пушкин написал массу чепухи: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…»
– Это же говорит герой сказки.
– Зна-аю! Но все равно не бывает так. Мужская и женская клетки складываются, и начинается жизнь. У кошки рождается кошка, у собаки – собака.
– Вы не любите Пушкина?
– Любил, пока он был романтик, до Одессы. Впрочем, в Одессе он тоже был романтик. Это такой город, где надо быть романтиком.
В Одессе, однако, ни Пушкин, ни Дьяков долго не задержались. Александр Сергеевич отправился, как мы знаем, в Михайловское, Анатолий Витальевич, окончив Одесский университет, поступил в Московский на четвертый курс мехмата, где в течение двух лет учился у выдающихся ученых Ф. Фесенкова, А. Михайлова, А. Тихонова, И. Тамма, хотя был рекомендован в аспирантуру в Одессе.
– Вот читайте, написано собственной (!) рукой профессора Кулика: «…ряд данных Дьякова лег в основу…» – Дьяков откинулся в кресле и сложил удовлетворенно руки на груди, на мгновение, впрочем. – Дальше!..
«…Все эти работы показывают в Дьякове способного, с солидным фундаментом знаний, аккуратного, точного и вдумчивого… из него может выработаться высококвалифицированный работник, полезный для советской науки…»
– Вы прочли?
– Прекрасный слог.
– Вот. Теперь будет кому написать обо мне некролог, а то Федорова нет, Евгения Константиновича. Он поддерживал меня, хотя тоже считал, что у атмосферы – короткая память.
– А вы считаете – долгая?
– А как же!!! Циклы же существуют. Ломоносов еще обнаружил длинные волны. Длинные волны – долгая память.
Вошла жена:
– Слабый снег пошел.
– Запишем: ровно в час. Слабый «полярный» снежок. Наш хороший, пушистый.
И в Чугунаше снег. Несколько человек стоят у бревенчатого сруба станции. Инвалид просит сигарету или папиросу, но никто не курит, и он, повернув к падающему снегу плоское, как циферблат без стрелок, лицо, шепчет: «Не курят, потом приду»; уходит с палочкой по заснеженным путям. Сивая лошадь протащила сани. Из саней выходят три мужика. Один толстый, краснолицый, кривоватый, с нечесаной бородой и крестом на суровой нитке, другой – с бородой ухоженной и белой и третий – с усами и вовсе небритый.
Подходит человек городского вида. В руках у него постромки от санок, на которых стоит привязанное бельевой веревкой старое оцинкованное корыто для детского купания. В корыте сверток, укутанный в одеяло.
– Мясо вот в город везу. Тут купил в октябре и повесил у него, – он кивнул на толстого, – в сарае. Птицы не клюют, и ладно… Вы из газеты? Меня тоже недавно в газету поместили. Ты, Василий Георгиевич, как бы герой, и все такое. Я и вправду участник войны и Парада Победы. Никто не верит. А и не надо. Давно было. Да и далеко отсюда. Правда, деды?