Приписка
Кто знает судьбу собственных костей и как часто им вообще суждено быть погребенными? Быть выброшенными из наших могил, чтобы черепа превратили в чаши, а наши кости — в курительные трубки для удовольствия и увеселения врагов, сие есть трагическая гнусность.
«Прочитав это странное повествование, доктор Мортимер сдвинул очки на лоб и уставился на мистера Шерлока Холмса. Тот зевнул и бросил окурок в камин.
— Ну и что же? — сказал он.
— По-вашему, это неинтересно?
— Интересно — для любителей сказок».
Так этот диалог изложен в переводе Волжиной. В одноименном советском фильме вместо «любителей сказок» присутствуют «любители древности», что делает необходимым кое-какое пояснение. Оно таково.
Не проверив, я решил, что перевод этой реплики в киноварианте и советском книжном издании одинаков. Ан нет. Как выяснилось, сценарист Юрий Векслер поменял «любителей сказок» на «любителей древности», пойдя против авторской воли самого Конан Дойля, у которого диалог выглядят следующим образом:
«Well?» said he.
«Do you not find it interesting?»
«To a collector of fairy tales».
Разница между английским оригиналом, русским переводом Волжиной и сценарием телесобаки Баскервилей указывает на глубокую пропасть в понимании исторического контекста — а также дает представление о некоторых важных чертах относительно недавнего европейского прошлого. Ведь Конан Дойль под «collector of fairy tales» подразумевает именно «собирателя сказок», а также «преданий», «сказаний прошлого». Имеются в виду деятели известного движения эпохи романтизма, открывающие «национальное прошлое», ищущие свидетельства «детства» собственного народа, в котором они — уже в позднеромантический период, то есть тогда, когда происходил диалог между Джеймсом Мортимером и Шерлоком Холмсом, — искали «чистые», «неиспорченные» фольклорные родники. Ирония детектива понятна: назойливый доктор отнимает у него время дурацкими историями о семейном проклятии, которые даже на «предания старины» не потянут, учитывая год написания этого документа (1730-й, по оценке Холмса, 1742-й, по словам Мортимера). Сельский врач не только лечит местных пациентов, он — энтузиаст древности, антрополог, археолог-любитель; то есть именно такие, как он, и «собирают сказки». Наблюдательность Холмса точна и беспощадна: он тут же вычислил, что за социальный тип находится перед ним. Наталья Волжина если и догадывалась об этом (почему бы и нет? ведь речь идет о классике советской переводческой школы, а такие люди знали очень многое), то все же предпочла избежать сложностей, которые читатель все равно не оценит (не давать же подробный комментарий к каждой фразе детективной повести!). «Любитель сказок» в волжинском варианте — потребитель всяческой чепухи, простодушная жертва враля и фантазера. Судя по всему, сценарист советского фильма Юрий Векслер поместил Мортимера в иной, нежели у Конан Дойля, историко-культурный контекст, превратив из «собирателя преданий» в «любителя древностей», «антиквария».
Вот это обстоятельство и ввело меня в заблуждение. Я почему-то с самого начала был уверен, что в оригинале написано «to an antiquary», а в русском переводе, как и в фильме, «для любителей древностей». Именно такой вариант, как мне казалось, является единственно правильным, исходя из психологического и социального контекста начальных глав «Собаки Баскервилей»: доктор Мортимер, аматёр краеведения и полупрофессионал антропологии, археолог-самоучка, есть именно «любитель древностей», «антикварий». А к концу XIX века, с появлением профессиональной историографии и зарождением научной археологии, такие фигуры выглядели архаичными — и просто смешными, каким, собственно, и выведен наивный провинциальный любитель древностей, почти фрик, которого от скуки пригрел сэр Чарльз Баскервиль. Собственно, и злодей Стэплтон оттого остается до поры до времени вне подозрений, что он такой же чокнутый любитель местной — только не истории, а флоры и фауны. На этом фоне — если добавить совсем спятившего бескорыстного сутягу Френкленда и неубедительную греховодницу Лору Лайонс — и развивается причудливая история про огромную собаку. Перед нами символы ушедшей провинциальной Англии, «старой доброй» уже в те викторианские времена, которые мы, в свою очередь, считаем «старыми добрыми».