Рана на виске меня тоже интересовала, но я решил не торопиться с вопросами.
— Генри, не стану врать, — начал Фрэнк.
«Откуда он знает, как меня зовут?» — с удивлением подумал я.
— Адель, мне кофе сладкий, — сказал Фрэнк маме. — И, пожалуйста, со сливками.
Мама стояла к нам спиной и насыпала кофе. Фрэнк обращался вроде бы ко мне, но смотрел на маму, и я впервые понял, какой ее видят мужчины.
«Твоя мама — вылитая Джинджер». Мне так сказала одна девочка — Рейчел.
Она имела в виду героиню сериала «Остров Гиллигана», который показывали по «Никелодеону». Дело было в пятом классе: мама в кои веки появилась в школе посмотреть спектакль по «Рипу ван Винклю», в котором я играл Рипа. Рейчел как маму увидела, так сразу и заявила, что она и есть исполнительница роли Джинджер, а в нашем городке прячется от фанатов и голливудской нервотрепки.
Меня тогда так и подмывало соврать, что Рейчел права. Появилась бы причина, почему мама никуда не выбирается. Любое, самое нелепое объяснение казалось лучше правды.
Она мама, более того — моя мама, в старой юбке и доисторических лосинах, но я вдруг понял, почему ее считают симпатичной. Даже очень. Прочие матери, которые в три часа забирают детей из школы и привозят забытые тетради с домашкой, давно потеряли форму. Наверное, много рожали. Именно так получилось с Марджори. Хотя, как любит повторять мама, «та женщина» моложе ее.
Мама сохранила фигуру. Я знал это, ведь однажды она по моей просьбе примерила старые танцевальные костюмы, и все были впору. Теперь мама танцевала лишь на кухне, но ножки танцовщицы никуда не делились. На них сейчас и пялился Фрэнк.
— Генри, не стану врать, — снова начал он.
Фрэнк говорил медленно, не сводя с мамы глаз.
Мама наполняла кофеварку водой. Возможно, она чувствовала его взгляд, поэтому не спешила.
Целую минуту казалось, что Фрэнк не у нас на кухне, а далеко-далеко. Он словно смотрел фильм, который показывали на дверце холодильника, хотя там на магнитах висела фотография моего африканского братишки Арака и несколько старых календарей. Взгляд Фрэнка скорее блуждал в открытом космосе, чем по комнате, где я листал новый сборник комиксов, а мама варила кофе.
— Я поранил ногу, — продолжил Фрэнк, — и голову тоже, когда прыгнул со второго этажа. Сбежал из больницы, где мне вырезали аппендицит. Та больница тюремная, вот я и сбежал.
В объяснения люди пускаются, во-первых, когда ответ на вопрос вызывает затруднения и характеризует их не лучшим образом. Например, спрашиваешь о работе. Человек признается, что работает в «Макдоналдсе», но прежде долго рассказывает, что на самом деле он актер или подает документы в медицинскую школу. Во-вторых, когда хотят себя приукрасить. Человек представляется менеджером отдела продаж, а на деле отвечает на телефонные звонки или уговаривает подписаться на газету.
Наш гость оказался совсем не таким.
— Я сидел в Стинчфилде, федеральной тюрьме, — сказал он без обиняков.
Фрэнк поднял рубашку и показал третью рану, о которой мы и не подозревали. Рана осталась на память об удаленном аппендиксе. Судя по ее виду, оперировали совсем недавно.
Мама повернулась к Фрэнку. В одной руке она держала кофейник, в другой кружку. Аккуратно, тоненькой струйкой, налила кофе, поставила на стол сухое молоко и сахар.
— Сливок у нас нет, — проговорила она.
— Ничего страшного, — ответил Фрэнк.
— Так вы сбежали? Вас ищет полиция?
Я был испуган и возбужден одновременно, потому как чувствовал, что в нашей жизни вот-вот что-то случится. Жуткое или прекрасное, не знал, но не сомневался — грядут перемены.
— Да я бы дальше ушел, если б не чертова нога, — продолжал Фрэнк. — Бежать не мог. Кто-то увидел меня и стукнул федералам. Они приближались, я нырнул в магазин и столкнулся с вами. Получается, на стоянке федералы меня потеряли.
Фрэнк насыпал в кофе три полные ложки сахара.
— Очень прошу, позвольте у вас пересидеть! — взмолился он. — Прямо сейчас в Стинчфилд возвращаться не хочется. Приземлился я не слишком удачно и кое-что повредил.
В одном мама с Фрэнком были полностью солидарны: встречаться с внешним миром очень и очень непросто.
— Беспокоить вас не стану, буду во всем помогать, — пообещал Фрэнк. — Я не смутьян, умышленно в жизни никого не обижал.
— Пересидеть у нас можно, если недолго, — ответила мама. — Для меня главное — безопасность Генри.
— Со мной ему ничего не грозит, — заверил Фрэнк.
ГЛАВА 3
Танцевала мама здорово. Даже очень. Она вполне могла бы так танцевать в кино, если бы режиссеры до сих пор снимали кино, где танцуют по-настоящему, но это никому не интересно. В доме были кассеты со старыми фильмами, и некоторые танцы из них мама знала. Например, в «Поющих под дождем» влюбленный парень кружится у фонарных столбов, а рядом прогуливается девушка в плаще. Мама исполнила этот танцевальный номер посреди Бостона в ту пору, когда мы еще не сидели дома безвылазно. Она повела меня в Музей науки, а когда мы вышли, полил дождь. Мама увидела фонарь и начала танцевать. Позже, когда она выкидывала подобное, я стеснялся, а в тот день умирал от гордости.
Она и папу встретила на танцах. Как бы мама ни кляла его, в одном ее мнение не изменилось: мужчина, который умело ведет свою партнершу, — просто находка.
Почти не помню времени, когда родители жили вместе, а вот их танцы в памяти остались. Я, хоть и совсем кроха, понимал: смотрятся они прекрасно.
Как говорила мама, чаще всего мужчины просто держат партнершу за плечи или за поясницу. А ведь мужские руки должны быть опорой, и держать нужно крепко, о чем знают только более опытные и искушенные.
Поддержка в танцах была единственным вопросом, в котором мама оставалась непреклонна. Еще она считала, что микроволновки вызывают рак и бесплодие, поэтому взяла с меня слово, что, когда Марджори станет разогревать еду в печке, я положу на колени толстую поваренную книгу, чтобы прикрыть таким образом «хозяйство». А ведь у нас тоже такая печка имелась.
Однажды маме приснилось, что на Флориду вот-вот обрушится страшное цунами, поэтому мне не следует ехать в Диснейленд с папой и Марджори, хотя Орландо не на побережье. Мама свято верила, что отец нанял Эллен Фарнсуорт, нашу соседку, шпионить за нами, дабы выиграть дело об опеке. Чем еще объяснить то, что отец по телефону потребовал отвезти меня на отбор в Малую лигу [7], а днем позже Эллен предложила подбросить меня туда? Чем еще объяснить то, что она приехала попросить у нас яйца: у нее якобы кончились, а она печет шоколадное печенье?
— Эллен шпионит за нами, — твердила мама, — компромат собирает. Эта женщина и жучков нам подсунет, с нее станется! А микрофоны сейчас малюсенькие, хоть вот в солонку прячь.
— Привет, Эллен! — почти пропела мама, вытряхивая солонку.
Сначала я слушал ее с благоговением: откуда она знает о таких штуковинах? И ведь не просто знает, а четко представляет, что с ними делать. Но это давно прошло.
Касательно Малой лиги, так там, по мнению мамы, на корню душат детское творчество, заставляя следовать правилам. Я был с ней согласен.
Например, вызывало недоумение, почему игрокам можно делать лишь по три удара. Или что выигрывает команда, совершившая больше пробежек?
Я был вполне разумным парнем. Бейсбол, конечно, ненавидел, но порой больше ненавидел мамин взгляд на окружающих, ее скептические оценки чужих поступков. Будто все обязаны походить на нас!
— Да что с этой женщиной такое?! — фыркала мама, когда миссис Фарнсуорт родила четвертого. — Стоит отвернуться, и она опять на сносях.
На такие темы мы говорили за ужином. Точнее, мама говорила, а я слушал. Она считала, что за столом нужно беседовать, а не смотреть телевизор. При свете единственной лампы, лакомясь полуфабрикатами — разогревали их непременно в духовке, а не в микроволновке, — мама рассуждала о том, что миссис Фарнсуорт не умеет предохраняться. Небось, диафрагмой пользуется. Мама рассказывала истории из собственной жизни, но всегда из далекого прошлого. Так я и узнавал обо всем: мама ставила поднос на стол и за бокалом вина погружалась в воспоминания.