Не только люди не удостаивались внимания отца. Не большей любви он питал к встречавшимся нам Костюмерам. Обычно они держались на расстоянии, но однажды один из них осмелился обратиться к Сайтроми с просьбой. Он сказал, что, если нынешняя внешность моего отца наскучит ему, он всегда может выгодно продать её какому-нибудь Костюмеру. Сайтроми посмотрел на него с такой холодной яростью, что торговец тут же испарился.
- Ему понравились мои пальцы, - заметила я. – Может, отдать ему один?
- Даже не думай!
- Вот как ты меняешь внешность? – уже позже, насмотревшись на нескольких Костюмеров, воскликнула я.
Сайтроми проследил за моим взглядом, направленным на двух Костюмеров. В отличие от остальных, собранных из разных частей существ, эти, как городские модники, подбирали каждую мельчайшую детальку с особым вниманием и любовью. Даже сейчас я насчитала более тринадцати пар глаз в набедренной сумке одной девицы. Костюмеры так часто перекраивали своё тело, что шрамы были видны издали, отчего Сайтроми с презрением называл их самыми бесполезными Сменщиками. Как он говорил, такие поднимались на Верхний этаж только ради нового «наряда».
- Нет, - ответил отец брезгливо. – У меня есть своё тело, но пока удобнее носить маски. Эти расточительные Сменщики будут последними, к кому я обращусь за «костюмом».
Я снова надула губки, но выпытывать подробностей не стала. Мне ли не знать, каким раздражительным бывал Сайтроми. На что ему приходилось идти, чтобы терпеть меня, даже страшно представить. Но со своей ролью он справился блестяще, надо отдать ему должное. Если бы он не появился, я бы осталась на улице после смерти матери, голодная и никому не нужная. А так он таскал меня с собой, обеспечивал едой (сам в ней не нуждался), сносил другие мои человеческие потребности, рассказывал на ночь сказки и защищал от всего, что было страшно и не очень. Из-за того, что он менял лица, мне тяжело вспоминать его. То он виделся мне темноволосым бородатым мужчиной, то уже почти седоволосым стариком, а иногда Сайтроми снился мне в облике женщины. Он был загадкой для меня. Но идея не показывать своего истинного облика даже родной дочери сыграла ему на руку: если бы меня попросили описать отца, я бы не смогла этого сделать.
- Не называй моего имени никому, кроме меня, Нахиирдо. – Говорил Сайтроми серьёзным тоном. Это была едва ли ни единственная вещь, упоминаемая им более одного раза. – Даже тем, кто, по заверениям, хорошо меня знает. Ясно, нанккардэ?
Глупая маленькая девочка только пожала плечами и почесала за ухом. Оно всегда чесалось, когда кто-то называл меня по имени. Отец смеялся, что со мной магия имени работает только в полсилы и даёт такой забавный эффект. Поскольку моё настоящее имя по сей день мало кому известно, эта странность меня не мучает.
Вот и всё, что я помню об отце. Эти обрывчатые воспоминания настолько размыты и хрупки, что мне порой кажется, будто половину я додумала сама. Весь образ Сайтроми построен на моём детском впечатлении о нём, и, осмелюсь предположить, во многом он излишне идеализированный.
С тех пор прошло много лет. Песок перетёк на другую половину часов, как говорят книжные герои, и многое изменилось. И я в том числе.
Иногда я завидую животным. Во всём их существовании как будто прописана чёткая инструкция, благодаря чему они никогда не окажутся в тупике. Птицы не спрашивают себя, нужно ли им вставать в это утро и куда-то лететь - они просто делают это. Рыбы, плавая по своему ежедневному маршруту, не рассуждают, есть ли у них цель – они просто делают. Земноводные и пресмыкающиеся не ложатся спать, мучаясь вопросами, так ли полезен был их прошедший день. Они просто живут. Я хотела бы так же.
Что самое ужасное, город, в котором я оказалась, существовал по такому же принципу: никто не думал о том, что и зачем они делают, как будто и в них был встроен изначальный план жизни, который у меня почему-то потерялся. И я не осуждаю жителей города за это – я им завидую. Они каждый новый день показывают мне, какими можно быть беспечными и равнодушными к собственной судьбе, и это злит меня - злит, что я не могу повторить за ними.
Даже человек, у которого я жила и работала – старик по имени Шитро Кунатек – был подвергнут тому же проклятью. Каждое утро он молился, но без рьяности и фанатизма, всегда написанных на лицах глубоко верующих людей и служителей ордена Lux Veritatis(3). Старик делал свою работу без особой любви, а по привычке. Думаю, когда-то он с радостью возился с глиной, вылепливая из неё разнообразные вещи, начиная с невинных безделушек и заканчивая статуэтками. Но сейчас, могу поклясться, даже я, не особо любившая возиться с этой грязью, порой получала большее удовольствие, чем этот уставший мастер. После лепки он ужинал, снова молился с безразличным видом и ложился спать. И так всегда. В городе, который просыпается только для того, чтобы снова уснуть, все так делали.
Кроме меня. Оно и понятно: я была совершенно чужой не только для этого поселения, но и для мира людей в целом. За все те годы, что я прожила тут, я так и не смогла почувствовать себя на своём месте. Было трудно не только радоваться новому дню, но даже хотя бы встречать его с той же беспечностью и безразличием, что и остальные жители, потому что не могла быть собой. Я не могла быть собой, потому что мне было страшно. А было страшно, потому что я ходила по горячим углям. Вот-вот из-под них вырвется пламя и сожжёт меня. Я ненавидела это чувство. В такие моменты я проклинала природу, которая совершила свою единственную ошибку.
Для всех я носила имя Умфи и была просто четырнадцатилетней (при всех моих двадцати с лишним) синеглазой девочкой с длинными иссиня-чёрными волосами. Моё появление никого не удивило – беженцы и беспризорники часто навещали город, но не многие задерживались. Моим пропуском стала бумажка, подтверждавшая мою личность. Весьма умелая подделка. Служители порядка не наводили справок, где мне выдали эту бумагу и правда ли я та, за кого себя выдаю. Провели беглый осмотр, задали несколько вопросов, на том и кончили. С тех пор я и жила в городе под именем Умфи, и никто не имел права вышвырнуть меня за ворота.
Мне повезло зацепиться за конкретное место. Мастер, у которого я теперь жила и работала, проникся моими способностями зачаровывать огонь, благодаря чему его глиняные работы приобретали небывалую прочность и качество. Одинокий старый человек, он не побрезговал разобрать для меня коморку и кормить два раза в день (для меня и этого было много) за мои старания. Думаю, мастер мне нравился. Шитро был вежливым и учтивым, но при этом относился ко мне только как к соседке, не возводя меня в статус внезапно приобретённой внучки или близкого друга. Я была помощницей, гостьей, и меня такое отношение к себе устраивало.
В отличие от коллег и конкурентов Шитро, которые с опасением косились на мои умения (мало ли: вдруг сегодня напрошусь к ним в гости, а ночью спалю дом?), старик, этот простой человек, которому явно было нечего терять, с радостью принял меня к себе. Первое время я ждала от него какого-то подвоха, но он оказался едва ли не самым бесхитростным существом, которое я когда-либо встречала.
Сам город был достаточно большим и располагался на границе степной зоны. Его основным промысловым занятием являлась добыча красной глины и использования её в производстве, начиная с посуды и заканчивая косметикой. Ещё он славился глупейшим фонтаном в виде ананаса в короне на центральной площади. Больше тут посмотреть не на что.
Город идеально подходил мне. Благодаря его размерам в нём легко можно было затеряться, а не как в маленьких поселениях, где все друг друга знают. Люди с соседней улицы уже смотрели на тебя, как на новичка, а уж о более дальних кварталах и говорить не приходится. А то, что город находился почти в степи, обеспечивало безопасность от Зрячих представителей Lux Veritatis – единственные, кто мог увидеть во мне что-то неправильное. К счастью, они в столь отдалённые местности редко забирались, и я могла жить, не опасаясь, что на улице меня убьёт религиозный служитель Терпящей.
Несмотря на то, что город был моим убежищем, я не любила его. И не только из-за его копошащихся, как муравьи, жителей. Сами тесные улочки, выложенные из жёлтого камня, дороги и двухэтажные домики с треугольными окнами-провалами вызывали у меня отвращение, причину которого я не могла объяснить. Было всего два места, которые я любила посещать: небольшой пустынный пятачок за стенами и старую библиотеку на окраине. Две спокойные точки для уставшей девочки в городе, который не чувствовал себя живым.